Под фригийской звездой - Игорь Неверли
Он хотел прислониться к стене, но попал на край плиты и обернулся. Плита была мраморная, со звездой наверху и золотой лирой, обвитой плющом. Успевший позабыть буквы, Щенсный с трудом прочитал: «Блаженной памяти Казимежу Ладе, автору куявяков…»[5] дальше еще что-то мелкими буквами, а потом подпись: «…влоцлавецкие гребцы».
Отец вышел из костела, заметно приободрившись, он даже шагу прибавил, будто там, на Луговой, его уже поджидали. Только когда они миновали железнодорожный шлагбаум и услышали грохот машин за длинным серым забором, старик снова втянул голову в плечи и пугливо заморгал.
— Ну-ка, прочти, что там написано. — Он указал на вывеску над большим зданием из обожженного кирпича. — Может, это не здесь?
Он бы обрадовался, как дитя, окажись, что еще не сейчас, еще чуть позже придется войти к чужим людям, в чужой, незнакомый мир. Но Щенсный прочитал по складам:
— Штейнхаген и Зенгер, Бумажно-целлюлозная фабрика, Акц. общ… Пожалуй, здесь.
Они заглянули через забор. Там, во дворе, лежали люди, деревенские и городские, молодые и старые — всякие. Одни играли в карты, другие спали, третьи, сбившись в кучки, беседовали.
Ближе всех, у самого забора, сидел, прислонясь к столбу, молодой еще человек, лет тридцати, в расстегнутой рубахе, и разговаривал с лежавшими рядом.
— Пандера? — разглагольствовал он, поскребывая волосатую грудь, словно бренча от скуки на мандолине. — Пандера — венгерский подданный, его за это бить не станут. Ему пообещали процент, вот он и завинчивает гайки, стервец… Слава господу богу нашему, папаша!
Последнее относилось уже к плотнику, как раз шагнувшему во двор. Делать было нечего, старик подошел и, низко поклонившись всем, ответил:
— Во веки веков, аминь.
Это их, видать, развеселило — все заулыбались.
— Издалека, что ли, путь держите? — спрашивал волосатый, подмигивая дружкам. Глаза у него были навыкате, а рожа гладкая, бесстыжая, вытертая, как пол.
— Из Жекутя, господа хорошие, от самого Жекутя идем по плоцкому тракту…
— Ишь ты, голубчик, по тракту из Жекутя… На праздник святой Целлюлозы?
Те загоготали, кое-кто даже приподнялся на руках. Щенсный сжал кулаки. Он что? Над отцом шутки строит? Но языкастый парень с вытертой рожей сказал вдруг просто, без издевки:
— Ну тогда присаживайтесь, папаша.
Насмехаться ему уже расхотелось. Что за удовольствие насмехаться, когда перед тобой человек из богом забытого Жекутя, маленький, лысоватый, с котомкой. Светлые сосульки усов стекают вниз по щекам, впалым, землистым, и весь он какой-то вниз смотрящий, сутулый. И такой бесцветный, без особых примет, что его бы не запомнить никак, кабы не тесло под мышкой. Да, это по крайней мере ясно: тесло — и больше ничего.
— Садитесь пока, голубчик, подождите подрядчиков, авось вам повезет.
Оба, отец и Щенсный, присели возле него на корточки.
— А много их, подрядчиков-то?
— Четверо и пятый Иван.
Снова все захохотали.
— Ведь я, люди добрые, издалека. Спрашиваю, потому что не знаю, как оно взаправду…
— А мы вам правду говорим, папаша. Кто виноват, что правда эта — курам на смех? Говорю, как есть: четверо жуликов пьянствуют в конторе, а пятый за них дела оформляет, потому как они писать не умеют.
— Да ну, господа — и не умеют…
— Это совсем еще тепленькие господа! Думаете, голубчик, они тут во дворе не валялись?
Этот обращенный к плотнику вопрос взбудоражил всех. Головы оторвались от травы, глаза заблестели при воспоминании о том времени, когда Удалек, Сумчак и Махерский… все эти сегодняшние подрядчики толкали вагонетки или строгали кокоры на лесоскладе. Говорили зло, насмешливо, в особенности об Удалеке.
— Помните, как его выгнали с фабрики?
— Кто выгнал? Когда выгнал? — спрашивала молодежь.
— Это еще при Кокеле было, — объяснил пожилой мужчина с седеющим пробором. — Удалек целлюлозу таскал. Прятал на животе. Когда его выгнали, Кемпинский — вон тот шорник, что сидит в конторе у окошка; с одной стороны подрядчики сидят, а с другой — Кемпинский в мастерской ремни сшивает, дверь в дверь, — значит, Кемпинский пошел тогда к Удалеку. «Зачем крал?» — спрашивает. А тот говорит: «Для детей». И показывает, что у ребятишек нет никакой постели и он, стало быть, хотел подложить хоть целлюлозу, чтоб не на голом полу спали. Кемпинский тогда к Кокелю: «Пан директор, — говорит, — нельзя так. Он от бедности воровал. Нужда у них жуткая, я своими глазами видел…» И директор принял Удалека обратно. А теперь Удалек у них главный, всем предприятием командует. У него дом свой, мельница…
— И усадьба под Липно, — добавил кто-то. — Я видел. Ничего усадьба…
— Из такой нужды поднялся? — удивился плотник, окидывая взглядом цеха, дома, трубы и площадки, где поместилось бы все Жекуте, и даже не одно. — Значит, все это теперь его?
— Нет, папаша, — ответил языкастый в расстегнутой рубахе. — У Удалека тут своего столько же, сколько у меня. Его и теперь могут турнуть в любой момент.
— Так-таки сразу?.. А кто ж это может его турнуть?
— Пандера?
— Он что, еще главнее подрядчика?
— Пандера, голубчик, — это директор, главный директор. Только что назначен… Штейнхаген его над всеми поставил. Пандера теперь заправляет.
— А эти что делают?
— Подрядчики-то? Людей, голубчик, поставляют; строгалей, вагонетчиков, на погрузку, в котельную, а иногда и в цеха дают людей во время отпусков. Это называется Бюро набора подсобных рабочих. Все сезонники даны им на откуп.
— А почему дирекция сама не нанимает людей?
— Они там не дураки, папаша. Дирекция нанимает только на постоянную работу, а с сезонниками не хочет связываться, потому что это морока, и скандалы всякие, и по морде другой раз схлопотать можно.
— А у постоянных условия лучше?
— Вопрос! Постоянный работает по закону, у него и страховая касса, и отпуск, и выходное пособие. Ему хорошо. А вот сезоннику…
— Сезонникам тоже кому как, — вмешался пожилой с проседью. — Сезоны бывают разные.
— Да, верно, — согласился языкастый. — Есть два сезона: «постоянный» и «временный». В чем разница? А в том, что, если теперь Удалек выйдет из конторы и крикнет: «Эй, там, у забора, папаша с топором, идите на лесосклад сучки на кокорах рубить», вы пойдете и будете рубить изо дня в день год или два в постоянном страхе, что он завтра скажет: «Больше не приходите, нету для вас кокор!» Это будет «постоянный» сезон. Если же вы будете вот так лежать во дворе и он один раз возьмет вас на работу, а потом снова велит лежать — это будет «временный» сезон.
Отец слушал, мотал головой, вздыхал: «…это же в голове не укладывается, морока, да
