Герберт Уэллс - Собрание сочинений в 15 томах. Том 9
— Вы заняли мое место, — сказал он после короткого раздумья. — Я всегда здесь спешиваюсь и стою, облокотившись на ограду. Можно мне и сейчас постоять?
— Это ваша ограда, — ответила она дружелюбно. — Вы первый ее открыли. Я должна вас спросить, можно ли мне на ней сидеть.
Он соскользнул с лошади.
— Позвольте мне представить вас Цезарю, — сказал он.
Анна-Вероника похлопала Цезаря по шее, восхитилась его нежным носом, пожалев про себя, что у лошади некрасивые зубы. Рэмедж привязал лошадь к крайнему столбу загородки, и Цезарь, тяжело засопев, уткнулся мордой в зелень изгороди.
Рэмедж облокотился на ограду рядом с Анной-Вероникой, и некоторое время оба молчали.
Он сделал несколько общих замечаний насчет панорамы, согретой сиянием осени, озарявшим холм и долину, лес и деревню внизу.
— Эта даль широка, как жизнь, — сказал мистер Рэмедж, обозревая панораму, и поставил отлично обутую ногу на нижнюю перекладину.
— А как вы забрались сюда, так далеко от дома, барышня? — спросил он, заглядывая Анне-Веронике в лицо.
— Я люблю далекие прогулки, — глядя на него сверху вниз, ответила она.
— Одинокие прогулки?
— В том-то и прелесть. Я обдумываю всякие вещи.
— Какие-нибудь проблемы?
— Да, и порой довольно сложные.
— Вам повезло, что вы живете в такой век, когда это возможно. У вашей матушки, например, такой возможности не было. Ей приходилось размышлять дома, под взглядами других.
Она задумчиво посмотрела на него, и он постарался, чтобы его лицо выразило восхищение ее юной, непринужденной осанкой.
— Значит, произошли перемены? — спросила Анна-Вероника.
— Такой переходной эпохи еще не было никогда.
Ее интересовало — переходной к чему. Но мистер Рэмедж не знал.
— С меня довольно этой перемены, — сказал он.
— Должен признаться, — продолжал мистер Рэмедж, — новая Женщина и новая Девушка занимают меня необычайно. Я из тех людей, которых интересуют женщины. Ничто на свете не интересует меня так сильно, и я этого не скрываю. А до чего изменилось их отношение к жизни! Поразительно, как они отбросили привычку цепляться за кого-нибудь. И свою прежнюю уловку свертываться от прикосновения, как улитка. Если бы вы жили двадцать лет назад, вас называли бы «Молодая особа», и первейшим вашим долгом было бы ничего не знать, ни о чем не слышать и ничего не понимать.
— И сейчас есть еще немало такого, чего не понимаешь, — с улыбкой заметила Анна-Вероника.
— Может быть, и немало. Но ваша роль заключалась бы в том, чтобы укоризненно заявлять «нет уж, извините» относительно таких вещей, которые вы в глубине души отлично понимали бы и не усматривали бы в них ничего постыдного. И вот ужасная Молодая особа исчезла. Молодая особа потерялась, украдена или заблудилась… Надеюсь, мы никогда ее больше не увидим.
Он явно был рад такой эмансипации.
— Стоило человеку энергичному приблизиться к такой овечке, и его уже считали кровожадным волком. Мы носили невидимые цепи и невидимые оковы. А теперь мы можем сколько угодно болтать у ограды и Honni soit qui mal y pense[5]. Эта перемена принесла мужчине одно преимущество, которого у него никогда не было, — продолжал он, — он обрел новых друзей — девушек. Я прихожу к убеждению, что самые верные, а также самые прекрасные друзья, о каких мужчина может только мечтать, — это девушки.
Он смолк, потом, проницательно взглянув на нее, заговорил снова:
— Я предпочитаю болтовню с действительно умной девушкой беседе с любым мужчиной.
— Значит, у нас теперь больше свободы, чем было раньше? — спросила Анна-Вероника, которой не хотелось переходить на частности.
— Еще бы, несомненно! С тех пор как девушки восьмидесятых годов сбросили свои цепи и укатили на велосипедах — в юности я был свидетелем того, как начался этот процесс, — мы наблюдали удивительное ослабление всяких тисков.
— Ослабление, может быть. Но так ли уж мы свободны?
— А разве нет?
— Мы ходим на длинной веревочке, да, но все равно привязаны. А на самом деле женщина вовсе не обрела свободу.
Мистер Рэмедж промолчал.
— Правда, ходишь повсюду, — продолжала Анна-Вероника.
— Разумеется.
— Но при условии, что ты ничего не делаешь.
— Чего не делаешь?
— Ну, просто ничего!
Он посмотрел на нее вопросительно и чуть заметно улыбнулся.
— Мне кажется, что все сводится в конце концов к вопросу о собственном заработке, — слегка покраснев, сказала Анна-Вероника. — Пока девушка не может уйти из дому, как уходит юноша, и зарабатывать себе на жизнь, она по-прежнему на привязи. Может быть, веревка и длинная, достаточно длинная, чтобы опутать ею самых разных людей, но она существует! Стоит хозяину дернуть за веревку, и девушка вынуждена вернуться домой. Вот что я имела в виду.
Мистер Рэмедж признал ее доводы разумными. Образ веревки, которую Анна-Вероника на самом деле позаимствовала у Хетти Уиджет, произвел на него впечатление.
— А разве вам хотелось бы стать независимой? — спросил он вдруг. — Независимой в полном смысле слова. Всецело предоставленной самой себе. Не так уж это весело, как может казаться.
— Все хотят независимости. Все. И мужчины и женщины.
— А вы?
— Конечно!
— Интересно, почему?
— Без всякого почему. Просто надо чувствовать, что ты целиком принадлежишь себе.
— Никто этого не может, — сказал мистер Рэмедж и замолчал.
— Но юноша… юноша вступает в жизнь, и через некоторое время он уже вполне самостоятелен. Он покупает одежду по своему вкусу, выбирает друзей, живет так, как ему нравится.
— И вам тоже хотелось бы этого?
— Вот именно.
— И вы хотели бы быть мужчиной?
— Не знаю. Все равно это же невозможно.
— Что же вам мешает? — спросил Рэмедж после паузы.
— Ну, был бы, наверное, скандал.
— Вы правы, — сочувственно отозвался Рэмедж.
— Да и потом, — заговорила Анна-Вероника, словно решив, что об этом и мечтать не следует, — какое занятие я могла бы себе найти? Для юношей открыт путь в коммерцию, или у них есть профессия. Но… об этом я как раз и размышляла. Что если бы… если бы девушка захотела начать новую жизнь, самостоятельную жизнь?.. — Она открыто посмотрела ему в глаза. — Куда ей податься?
— Если бы вы…
— Да, если бы я…
Он понял, что у него спрашивают совета.
— Чем бы вы могли заняться? — сказал он более сердечно и доверительно. — Вы? Да чем угодно… куда бы вам податься?
И он стал выкладывать перед нею свое знание жизни отрывисто, намеками, в которых чувствовался большой жизненный опыт; он оптимистически рисовал открывавшиеся перед ней возможности. Анна-Вероника слушала вдумчиво, опустив глаза, иногда задавала вопрос или, взглянув на Рэмеджа, возражала ему. Пока он говорил, он изучал ее лицо, окидывал взглядом ее непринужденную, грациозную позу, пытаясь разгадать, что она представляет собой. Про себя он определил ее как замечательную девушку. Она, конечно, хочет уйти из дому, ей не терпится уйти. Но почему? Мистер Рэмедж предостерегал Анну-Веронику от должности гувернантки, низко оплачиваемой, безнадежно унылой, развивал свои идеи о том, что в мире перед женщиной с инициативой, так же как и перед мужчиной, открываются широкие возможности, и попутно искал ответа на это «почему». Как человек, знающий жизнь, он прежде всего предположил, что причина смятения Анны-Вероники — любовная связь, какой-нибудь тайный, запретный или недопустимый роман. Но от этой мысли он отказался: ведь в таком случае она обратилась бы с вопросами к своему возлюбленному, а не к нему. Неугомонность — вот в чем беда, просто неугомонность: ей надоело в доме отца. Он отлично понимал, что дочь мистера Стэнли должна тяготиться жизнью дома и чувствовать себя скованной. Но единственная ли это причина? В его сознание закрались смутные, неоформившиеся подозрения, что за этим таится нечто более серьезное. Может быть, этой молодой особе не терпится познать жизнь? Может быть, она искательница приключений? Как человек многоопытный, он полагал, что ему не пристало видеть в девичьей сдержанности что-либо иное, кроме маски. Горячий темперамент — вот что обычно кроется за пей, даже если этот темперамент еще не пробудился. Пусть нет реального возлюбленного, он еще не пришел, о нем, быть может, и не подозревают…
Мистер Рэмедж почти не погрешил против истины, когда сказал, что его главный интерес в жизни — женщины. Ум его занимали не столько женщины, сколько Женщина вообще. У него был романический склад характера; впервые он влюбился в тринадцать, не потерял этой способности и сейчас, чем весьма гордился. Его больная жена и ее деньги были лишь тонкой ниточкой, сдерживающей его; с этой постоянной связью переплетались всякие иные встречи с женщинами, волнующие, поглощавшие его целиком, интересные и памятные любовные связи. Каждая отличалась от остальных. У каждой было что-то присущее только ей, неповторимая новизна, неповторимая прелесть. Он не понимал мужчин, которые пренебрегают этим первостепеннейшим интересом в жизни, этой восхитительной возможностью изучения характеров, возможностью нравиться, этими трудными, но пленительными вылазками, которые начинаются с простого внимания и приводят к сокровеннейшей пылкой близости. В погоне за такими встречами заключался главный смысл его существования; для этого он жил, для этого работал, для этого держал себя в форме.
