Огюст де Лиль-Адан - Рассказы из книги "Жестокие рассказы"

— А-а-а! — с горечью протянул старый мэтр. — Теперь вспомнили обо мне? Мне бы следовало… Однако родина прежде всего. Господа, я пойду!

В ответ на осторожное замечание тромбона, что партия, по-видимому, трудна, профессор успокаивающе улыбнулся и сказал:

— Это неважно.

Прощаясь, он протянул им свои бледные руки, искушенные в трудностях неблагодарного инструмента:

— До завтра, господа! В восемь часов в Опере.

На следующий день в кулисах, в зале, в будке беспокойного суфлера царило страшное возбуждение: новость успела распространиться. Все музыканты, сидя за пультами, находились в состоянии напряженного ожидания и боевой готовности. Партитура произведения новой музыки отошла теперь в смысле интереса на второй план.

Вдруг низенькая дверца распахнулась перед человеком из прошлого: часы били восемь! При виде этого представителя старой музыки все встали, воздавая должное тому, чьими потомками они в некотором роде являлись. Под мышкой у патриарха в скромном саржевом чехле покоился инструмент былых времен, обретавший значение символа. Уверенно продвигаясь между пультами, старик направился к своему прежнему месту, слева от барабана. Надев черную люстриновую шапочку и укрепив над глазами зеленый козырек, он распеленал бунчук, и увертюра началась.

Но с первых же тактов, едва он присмотрелся к своей партии, ясность выражения лица старого виртуоза заметно омрачилась; капли холодного пота выступили у него на лбу. Словно желая получше разобрать руку переписчика, он нагнулся и, тяжело дыша, стал лихорадочно перелистывать страницы!..

Вероятно, он должен был обнаружить в нотах нечто необычайное, чтобы так смутиться? Действительно! Немецкий мастер, одержимый тевтонским рвением, доставил себе удовольствие тем, что с германской твердостью и угрюмым злорадством испещрил партию бунчука почти непреодолимыми трудностями! Они тут следовали одна за другой, нагромождались друг на друга, хитроумные, нежданные! То был вызов! Посудите сами: эта партия целиком состояла из одних только пауз. Но ведь даже людям, чуждым музыкальной профессии, должно быть понятно, что нет ничего трудней для исполнения на шумовом инструменте, чем тишина паузы. А тут было CRESCENDO[16] молчания, которое предстояло изобразить старому артисту!

Он напрягся, сделал непроизвольное резкое движение… Но ничто в бунчуке не выдало волнения хозяина. Не дрогнул ни один колокольчик! Ни один бубенчик! Не шелохнулась ни единая, даже самая пустяковая висюлька. Чувствовалось, что музыкант владеет своим инструментом в совершенстве. Ведь сам он тоже был мастером!

Он заиграл! Без колебаний! С умением, с уверенностью, с блеском, восхитившими весь оркестр. Его игра, неизменно строгая, но полная нюансов, отличалась такой отточенной манерой, такой правдивой выразительностью, что, удивительное дело, порой чудилось, будто его слышно!

Со всех сторон уже были готовы раздаться крики «браво», как вдруг внезапная ярость вспыхнула в классической душе престарелого виртуоза. С глазами, мечущими молнии, оглушительно потрясая своим инструмен- том-мстителем, который, казалось, взвивался над оркестром наподобие демона, достойный профессор вопил:

— Господа, я отказываюсь! Я тут ничего не понимаю. Увертюры не пишутся для соло! Я не могу играть! Это слишком трудно. Я протестую! Именем господина Клаписсона! Здесь нет никакой мелодии. Это какофония! Искусство погибло! Мы летим в пустоту!

И, сраженный собственным исступлением, он не удержался на ногах.

Падая, он прорвал большой барабан и исчез в нем подобно тому, как рассеиваются призраки.

Уны! Бесследно поглощенный пузатым чудовищем, он навсегда унес с собой секрет очарования старой музыки!

Перевод Дж. Долгана

ЛУЧШИЙ В МИРЕ ОБЕД!

Удар Командора! Удар Жарнака!

Ксанф, хозяин Эзопа, наученный баснописцем, заявил, что если, побившись об заклад, он и обещал выпить море, то отнюдь не брался выпить реки, которые, как изысканно выражаются наши ученые переводчики, «втекают в него».

Несомненно, эта увертка была весьма остроумна. Но, руководимые Духом Прогресса, разве в паши дни мы не могли бы найти подобных ей, столь же изобретательных? Например:

— Предварительно удалите из моря всю рыбу, потому что она не входит в пари: профильтруйте море. После такой очистки выпить его будет нетрудно.

Или еще лучше:

— Не отрицаю, я бился об заклад, что выпью море. Но не залпом же! Мудрец не должен действовать поспешно: вот я и пью медленно. Итак, я буду ежегодно выпивать по капле. Согласны?

Словом, па свете не так уж много обязательств, которых нельзя было бы выполнить тем или иным способом… И этот способ следовало бы назвать философским.

«Лучший в мире обед!»

В таких словах нотариус Персенуа, ангел-хранитель Эмфитевсиса, дал во всеуслышание точное определение обеда, на который он собирался пригласить видных граждан городка Д***, где тридцать с лишним лет процветала его контора.

Да. Он произнес эти слова в клубе, стоя спиной к камину, подобрав фалды фрака, засунув руки в карманы, распрямив плечи, устремив глаза в потолок, подняв брови, вздернув очки на морщинистый лоб, сдвинув шапочку на затылок, заложив правую ногу за левую, кончиком лакированного башмака едва касаясь пола.

Слова эти тщательно запечатлел в памяти его давнишний соперник — ангел-хранитель Параферналия мэтр Лекастелье, который, укрывшись за огромным зеленым абажуром, сидел против мэтра Персенуа и злобно на него взирал.

С незапамятных времен между этими собратьями по профессии велась глухая борьба. Обед должен был стать полем сражения, досконально обдуманного мэтром Персенуа и предложенного теперь, чтобы кончить спор. Поэтому мэтр Лекастелье, с усилием вызвав улыбку на потускневшую сталь своего кинжалоподобного лица, в ту минуту ничего не ответил. Он понимал, что на пего нападают. Но он был старше годами и не мешал Персенуа, младшему коллеге, говорить и связывать себя, на манер легкомысленной дурочки, невыполнимыми обещаниями. Уверенный в себе (но осторожный!), он хотел во всех подробностях изучить позиции противника и его силы и лишь потом принять бой.

На следующий день городок Д*** пришел в волнение. Всех занимал вопрос, каково будет меню обеда.

Сборщик особых податей вспоминал самые редкостные подливы и терялся и догадках. Супрефект делал сложные выкладки и предсказывал сюпремы из фениксов, поданные на их собственном пепле. Неведомые феникоптеры реяли в его мечтах. Он цитировал Аниция.

Весь муниципальный совет в полном составе перечитывал Петрония и подвергал его критике. Именитые особы говорили: «Подождем», — и уносили некоторое успокоение в возбужденные умы. По совету супрефекта все приглашенные за неделю до обеда приняли слабительное.

Наконец торжественный день настал.

Дом мэтра Персенуа был расположен близ городского бульвара, на расстоянии ружейного выстрела от дома его соперника.

С четырех часов дня у входной двери двумя рядами выстроились желающие взглянуть на прибытие гостей. Ровно в шесть они появились.

Все пришли вместе, встретившись будто бы случайно на бульваре.

Впереди шел супрефект под руку с г-жой Лекастелье; за ними — сборщик особых податей и начальник почты; потом три влиятельные особы; потом доктор под руку с банкиром; потом знаменитость — Распространитель филлоксеры во Франции; потом директор лицея и несколько крупных землевладельцев. Шествие замыкал мэтр Лекастелье, время от времени задумчиво бравший понюшку табака.

Мужчины были во фраках, в белых галстуках, и в петлице у каждого красовался цветок. На худощавой г-же Лекастелье было почти закрытое платье мышиного цвета.

У подъезда, при виде медной дощечки, сверкавшей в зареве заката, гости обернулись к ослепительному небосклону. Дальние деревья пламенели, птицы умолкли в соседних садах.

— Какое великолепное зрелище! — воскликнул Распространитель филлоксеры, окидывая взглядом запад.

Все приглашенные согласились с ним и несколько мгновений наслаждались красотами природы, словно желая позолотить ими обед.

Гости вошли в дом. В передней, соблюдая достоинство, они замедлили шаги.

И вот двери столовой распахнулись. Персенуа, который был вдов, стоял там один, радушно улыбаясь. С видом скромным и вместе с тем победоносным он широким жестом пригласил всех садиться за стол. Карточки с именами приглашенных, как хохолки, торчали из салфеток, сложенных в виде епископской митры. Г-жа Лекастелье глазами сосчитала гостей в надежде, что за столом окажется тринадцать человек — их было семнадцать. После этой прелюдии гости молча приступили к еде; чувствовалось, что они собираются с силами и, как говорится, берут разбег.