Огюст де Лиль-Адан - Рассказы из книги "Новые жестокие рассказы"

Огюст Вилье де Лиль-Адан

Рассказы из книги «НОВЫЕ ЖЕСТОКИЕ РАССКАЗЫ»

ШКОЛЬНЫЕ ПОДРУГИ

Ничто ни на что не годится. Впрочем, вообще ничего нет. Тем не менее все случается, но это не имеет значения.

Фелисьенна и Жоржетта, обе дочери богатых родителей, еще совсем девочками помещены были в знаменитый пансион, который содержала мадемуазель Барб Дезагремен.

Там, хотя у них на губах молоко еще не обсохло, между ними возникла, благодаря единству взглядов на всевозможные тайные мелочи женского туалета, глубочайшая дружба. Одинаковый возраст, одинаковый характер их детского очарования, одинаковое, разумно ограниченное образование, которое они получили, укрепили в них это чувство. Вдобавок — о, тайны женской души! — сразу же, несмотря на всю зыбкость детского сознания, обе они инстинктивно поняли, что ни в чем не могут повредить друг другу.

Переходя из класса в класс, они весьма скоро начали проявлять во всех оттенках своего поведения то чисто светское самоуважение, которое было у них врожденным: об этом свидетельствовала хотя бы серьезность, с которой они уплетали за завтраком бутерброды. И так, почти совсем позабытые своими близкими, они более или менее одновременно достигли восемнадцати лет, и при этом за все прошедшие годы ни одно облачко не затуманило их взаимной симпатии, каковую, с одной стороны, укрепляла удивительная приземленность их натур, а с другой — как бы возвышала, если позволительно так выразиться, «непосредственная искренность» их отроческого возраста.

И вот, поскольку Фортуна по-прежнему сохраняла свой огорчительно переменчивый характер и в сей земной юдоли даже в наше время ничто не прочно, наступила злосчастная перемена. Обе их семьи, разорившиеся за какие-нибудь пять часов во время Краха, вынуждены были поспешно взять их из заведения Дезагремен, где, впрочем, воспитание этих девиц можно было считать законченным.

В качестве последнего средства их тотчас же постарались выдать замуж по газетному объявлению, что было в данных печальных обстоятельствах выходом наименее рискованным и не слишком безрассудным. Пришлось самым жирным типографским шрифтом расхвалить их «душевные качества», предельную любезность обхождения, даже благоразумие их склонностей, предпочтение домашней жизни. Дошли даже до того, что напечатали, будто они вообще любят пожилых мужчин. Увы, никто не откликнулся.

Что было делать?.. Работать?.. Прописная истина, не слишком убедительная и практически почти невыполнимая. Правда, у Жоржетты наблюдалась известная склонность к шитью туалетов, а Фелисьенна испытывала некоторое влечение к преподавательской деятельности. Но для этого необходимо было недоступное! Первоначальные расходы на кое-какое снаряжение, помещение и т. д. — расходы, которые (опять эта негодница — злосчастная судьба!) их родителям были по карману только

в мечтах! С горя обе они, как это слишком часто случается в больших городах, внезапно в один и тот же вечер где-то задержались и вернулись домой уже после полудня. Так началась жизнь на содержании: празднества, развлечения, ужины, любовные связи, балы, бега и театральные премьеры! С родными они виделись теперь только урывками, чтобы оказать им мелкие знаки внимания — занести контрамарки и немного денег.

Хотя во всем этом вихре золотой пыли Фелисьенна и Жоржетта из соображений пристойности вынуждены были жить отдельно друг от друга, им роковым образом приходилось встречаться. Да, это было неизбежно! Так вот, дружба их не только не ослабела из-за этой перемены существования, но, напротив, только окрепла. Ведь правда, даже среди полнейшей распущенности порой возникает потребность вновь изведать мгновения какой-то более чистой и честной жизни. И эти мгновения они взаимно обретали от беглого взгляда, напоминавшего о прошлом, о невинности их отрочества в заведении Дезагремен. Это была благородная и целомудренная иллюзия, неотъемлемое сокровище, упрочивавшее их симпатии друг к другу.

То, что они черпали в этом мгновенном взгляде внезапно встретившихся глаз, порождало в них острую сладковатую грусть, в которой обе они вновь ощущали хотя бы привкус их врожденного самоуважения. Словом, каждая на какое-то время осознавала, что они все же «не первые встречные».

Каждая из них, разумеется, с самого начала выбрала себе того, кто называется «другом сердца», то есть нечто как бы священное, стоящее превыше всяких корыстных соображений. И впрямь, когда столь многие получают вас за деньги, так сладостно бывает отдохнуть, вновь обрести себя с тем, кому отдаешься даром. Обычай этот весьма трогательный. По правде говоря, ни Жоржетта, ни Фелисьенна — в особенности Фелисьенна! — не очень-то держались за своих избранников: каждый из них был, в сущности, наполовину сводником. Однако, взвесивши все, можно признать, что оба эти юные бульварные волокиты со своей небесполезной в данном случае элегантностью как бы являли собой свидетельство привлекательной слабости и мягкости двух неразлучниц, только дополнявшее их очарование. И действительно, «друг сердца» словно бы примиряет общественное мнение со всякой женщиной свободных нравов. Слышишь, как тебе говорят: «Как, ты все еще с таким-то?» и отвечаешь: «Что поделаешь, я ведь его ЛЮБЛЮ!», и получается, что в конце концов не из дерева же ты сделана. Словом, «друг сердца» для дамы полусвета — это в моральном смысле то же, что в физическом «красивый мужчина», с которым гуляешь под руку: необходимая часть туалета.

И вот случилось однажды, что после одного из затянувшихся ужинов, частых в среде ведущих блестящую жизнь людей, Жоржетту на раннем рассвете сопровождал домой юный Ангерран де Тэтвид («друг сердца» Фелисьенпы), и из ее жилища он вышел в час, когда принято пить мадеру. Все эти обстоятельства были, естественно, в тот же вечер доведены до сведения Фелисьенпы тщанием одной из ее приятельниц.

Удар, который она от этого получила, выразился прежде всего в мгновенной потере сознания. Придя в себя, она ничего не сказала, но печаль ее была велика. Она никак не могла успокоиться. Как, единствен-

пая ее подруга, ее второе «я», сознательно отбила у нее, и кого же? Не одного из всех этих господ, а неприкосновенного!.. Оскорбление от этого неожиданного коварства казалось ей слишком абсурдным, слишком незаслуженным, слишком презренным, чтобы стоить настоящего гнева. Кроме того, она не могла объяснить себе, как Жоржетта, даже охваченная приступом истерического помрачения, могла решиться на то, чтобы погубить не только их дружбу, но и их общее сокровище освежающих душу воспоминаний, которое обе они теряли в результате уже неизбежного теперь разрыва. От всего этого Фелисьенна ощутила мучительную пустоту, в которой почти утонула даже неверность Ангеррана. Отказавшись от попыток разобраться, откуда взялась вдруг эта их любовь, она закрыла для них свою дверь безо всяких объяснений, так как не любила шума. И жизнь ее потекла по-прежнему, но без пары этих теней.

В первый раз, когда они после этого встретились в Булонском лесу, Фелисьенна проявила такую холодность… От нее повеяло Северным полюсом.

Обе они сидели одни, без сопровождающих в колясках, ехавших параллельно по аллее Акаций. Фелисьенна в упор поглядела, не здороваясь, на свою бывшую подругу, которая — странное дело! — улыбалась ей с прежним пленительным дружелюбием. Растерянная от поведения Фелисьенны, Жоржетта подняла на нее свои прекрасные прозрачно-голубые глаза с таким искренним изумлением, что Фелисьенна была просто поражена!

Но как же объясняться при посторонних людях? Пришлось сдержаться. Коляски разъехались в разные стороны. Тем и кончилось.

Приходилось им время от времени встречаться и на различных ужинах. Разумеется, в этих случаях Фелисьенна менее чем когда-либо проявляла свою враждебность. И все-таки Жоржетта, привыкшая разбираться в интонациях своей подруги, не узнавала ее в этой ледяной отчужденности: «Что с тобой такое, Фелисьенна?» — «Со мной? Ничего, я такая же, как всегда». И, подчиняясь приличиям, Жоржетта не могла настаивать, чтобы не превращать ужин в выяснение отношений. А жизнь-то летит так быстро, все кругом так беззаботно и безотчетно, так много всяких развлечений, и не случается побыть наедине, так что каждая из них больше четырех месяцев вынуждена была у себя дома, в одиночестве, со вздохами, а порой и со скупыми слезами осознавать это даже для их чувствительных сердец не совсем понятное горе от внезапного охлаждения былой дружбы, горе, в котором у них не было настоящей потребности разобраться. Да и куда бы завело их подобное объяснение?

И все-таки они объяснились! Это случилось после вечера, проведенного в цирке. Они случайно оказались одни в отдельном кабинете ночного кабачка в молчаливом ожидании своих кавалеров, которые вот-вот должны были подойти.