Джон Стейнбек - Путешествие с Чарли в поисках Америки
С тех пор как я тут проезжал, зеленый убор лесов пообтрепался, стал совсем другим. Листья падали, темными облачками клубясь по земле, а сосны по горным склонам стояли все в снегу. Я гнал машину вперед и вперед, к величайшему негодованию Чарли. Он уже не раз говорил мне «фтт», но я будто не слышал его и катил все дальше, пересекая торчащий вверх перст Нью-Гэмпшира. Мне хотелось принять ванну, лечь в чистую постель, выпить и хоть немного пообщаться с людьми, и все это я рассчитывал найти на реке Коннектикут. Странное дело! Когда ставишь перед собой какую-то цель, то продолжаешь стремиться к ней часто вопреки собственным удобствам и даже собственному желанию. Дорога оказалась гораздо длиннее, чем мне думалось, и я очень устал. Годы мои напоминали о себе ломотой в плечах, но передо мной была цель река Коннектикут, и я будто не замечал усталости, что было невероятно глупо. В нужное мне место в Нью-Гэмпшире, недалеко от Ланкастера, я попал к вечеру. Река здесь была широкая и красивая, с высокими деревьями по берегам. И почти у самой воды меня ждало то, к чему я так стремился последние часы, – ряд небольших беленьких домиков на зеленой лужайке, контора и закусочная под одной крышей и вывеска у автострады со словами, исполненными гостеприимства: «Открыто» и «Есть Свободные Номера». Я свел Росинанта с шоссе и, распахнув дверцу, выпустил Чарли из кабины.
В окнах конторы и закусочной, как в зеркале, отражалось закатное небо. Когда я отворил дверь и вошел туда, все тело у меня ныло после долгого переезда. В помещении не было ни души. На столе лежала регистрационная книга, вдоль стойки стояло несколько высоких табуреток, пирожки и пирожные были прикрыты пластмассовыми колпаками; гудел холодильник, в раковине из нержавеющей стали, в мыльной воде, лежала горка грязной посуды, из крана на нее медленно капало.
Я затрезвонил в колокольчик, стоявший на столе, потом крикнул: «Есть тут кто-нибудь?» Ни ответа, ни привета. Я присел на табуретку в ожидании хозяев. На доске висели ключи с номерами от маленьких беленьких домиков. Дневной свет убывал, и в закусочной становилось темно. Я вышел наружу забрать Чарли и удостовериться, что на щитке у дороги действительно было написано «Открыто» и «Есть Свободные Номера». К этому времени совсем стемнело. Я осветил ручным фонариком всю контору в поисках записки: «Вернусь через десять минут», но ничего такого не обнаружил. У меня появилось странное чувство, будто я сую нос куда не следует; мне здесь явно было не место. Тогда я снова вышел, отвел Росинанта от конторы, накормил Чарли, вскипятил кофе и приготовился ждать.
Казалось, что могло быть проще – взял ключ, оставил на столе записку и отпер какой-нибудь домик. Нет, так не годится. Я не решился на это. По шоссе и по мосту через реку проехало несколько машин, но к домикам ни одна из них не свернула. Окна конторы и закусочной загорались в свете приближающихся фар и снова чернели. Я мечтал легко поужинать и замертво свалиться в постель. А теперь, соорудив собственное ложе, почувствовал, что и есть-то расхотелось, и лег. Но сон не приходил ко мне. Я прислушивался, не вернется ли кто из хозяев. Потом зажег газовую лампу и взялся за книгу, но так и не мог сосредоточиться, потому что все слушал. Наконец задремал, проснулся в темноте, выглянул наружу – никого и ничего. Сон у меня – сколько его осталось до утра – был беспокойный и прерывистый.
На рассвете я поднялся и сотворил себе обильный, обстоятельный, отнявший у меня массу времени завтрак. Взошло солнце и сразу отыскало окна. Я прогулялся к реке за компанию с Чарли, пришел обратно, успел даже побриться и обтереться губкой, став в бадейку. Солнце было уже высоко. Я подошел к конторе и отворил дверь. Холодильник гудел, в остывшую мыльную воду в раковине капало из крана. Недавно народившаяся муха с обвислыми крылышками в ярости ползала по пластмассовому колпаку, под которым лежали пирожки. В половине десятого я уехал, а в конторе так никто и не появился, во всем мотеле не было ни звука, ни движения. Щитки у дороги по-прежнему сообщали «Открыто» и «Есть Свободные Номера». Я переехал на тот берег по железному мосту, прогромыхав по его рифленым стальным плитам. Безлюдье этого мотеля как-то встревожило меня и, кстати говоря, тревожит и до сих пор.
Во время моих разъездов бок о бок со мной часто путешествовали сомнения. Меня всегда восхищали те журналисты, которые нагрянут в какое-нибудь место, поговорят с кем надо о том, о чем надо, подберут несколько типичных высказываний на злободневные темы, а потом напишут гладенький отчет о своей поездке, похожий на дорожную карту. Такая техника вызывает во мне зависть, но в то же время и сомнение, можно ли с ее помощью отразить реальность. Реальностей много, слишком много. Написанное здесь будет сохранять верность оригиналу лишь до тех пор, пока кто-нибудь другой не проедет этими же местами и не перестроит мир на свой лад. Так и в литературе: литературный критик, хочет он того или не хочет, подгоняет жертву, на которую падает его взгляд, под собственный рост и размер.
И в этой книге я не собираюсь обманывать самого себя, будто имею дело с постоянными величинами. Много лет назад мне пришлось побывать в старинном городе Праге в одно время с нашим известным журналистом Джозефом Олсопом, который славится, и вполне заслуженно, своими очерками и корреспонденциями. Он беседовал с хорошо осведомленными людьми – должностными лицами, послами, он читал разные материалы, даже то, что петитом, и всякую цифирь, тогда как я со свойственным мне разгильдяйством шатался по городу в компании актеров, цыган, бродяг. В Америку мы с Джо летели одним самолетом, и дорогой он рассказывал мне о Праге, но его Прага не имела ничего общего с той, которую узнал и услышал я. Это было нечто совсем другое. Мы с ним оба люди честные, не лгуны, оба наделены наблюдательностью, с какой меркой к нам ни подходи, а привезли домой каждый свой город, свою правду. Вот почему я не поручусь вам, что здесь будет рассказано про ту Америку, какую найдете вы. В ней много всего можно увидеть, но в утренние часы нашим глазам открывается совсем иной мир, чем днем, а уж в уставших к вечеру глазах и подавно отражается только усталый вечерний мир.
В воскресенье, в последний мой день в Новой Англии – дело было в одном из городов штата Вермонт я побрился, надел парадный костюм, начистил башмаки, скорчил ханжескую мину и отправился помолиться Господу Богу. Несколько церквей я отверг, уж не помню почему, но, увидев реформатскую, свернул в ближайший переулок, поставил там Росинанта, чтобы он не бросался в глаза, проинструктировал Чарли относительно охраны нашего пикапа и размеренными, полными достоинства шагами проследовал к церкви, сооруженной из ослепительно белого теса. Место мне нашлось на задней скамье этого сверкающего чистотой, надраенного храма Божия. Молитвы, читавшиеся там, били в самую суть дела, обращая внимание Всевышнего на некоторые слабости и не совсем богоугодные наклонности, которые, как мне известно, водились за мной, а потому, полагаю, не были чужды и остальным молящимся.
Богослужение породило веселие в моем сердце и, надеюсь, также и в душе. С таким подходом к натуре человеческой мне уже давно не приходилось сталкиваться. У нас теперь принято, во всяком случае в больших городах, на слово верить священнослужителям, знакомым с психиатрией, будто грехи наши на самом деле вовсе не грехи, а результат случайного стечения обстоятельств, возникающих по воле сил, кои вне нашей власти. В этой церкви подобной белибердой не занимались. Священник, человек железный, со взглядом тверже стали и голосом, въедливым, как пневматическая дрель, начал службу с молитвы, доказывая ею, что все мы порядочная шушера. И он был прав. С первых же дней жизни мы не Бог весть какие сокровища, а уж чем дальше, тем все больше и больше катимся под уклон по причине собственной суетности. Смягчив таким образом наши ожесточенные души, пастырь произнес проповедь, блистательную проповедь, из которой так и вымахивали языки адского пламени в клубах серы. Доказав, что все мы, а может быть, только я один, ни черта не стоим, он хладнокровно и уверенно нарисовал, что нас ждет впереди, если мы не перестроимся самым коренным образом. Впрочем, особых надежд на это у него не было. Об аде он говорил со знанием дела, и это был не тот розовенький адик, которым довольствуются наши мягкотелые современники, а хорошо отапливаемая, добела раскаленная преисподняя, где котлы шуруют крупные специалисты. Его преподобие оперировал близкими нам понятиями: топят там жарко – антрацитом, тяга прекрасная, а у мартенов, вкладывая всю душу в свою работу, трудится большой штат чертей, и над кем трудится? Надо мной! Я почувствовал себя просто молодцом. За последнее время Господь Бог перешел с нами на короткую ногу, набиваясь в друзья-приятели, а при таких отношениях возникает чувство пустоты, как у мальчишки, с которым отец затеял игру в мячик. Но этот вермонтский бог принимал меня всерьез и не жалел сил, чтобы задать мне жару. Он выставил мои прегрешения в новом свете. До сих пор они были мелкие, убогие, гаденькие – такие, что чем скорее их забудешь, тем лучше, а этот служитель божий придал им размах, красочность и достоинство. За последние годы я стал не очень высокого мнения о собственной персоне, но если мои грехи выросли до таких масштабов, значит, для меня еще не все потеряно. Оказывается, я не какой-то там нашкодивший мальчуган, а грешник высшего класса, и мне за это всыпят по первое число.
