Исаак Башевис-Зингер - Семья Мускат

Гина открыла дверь в конце коридора, и они вошли в большую, переполненную людьми комнату. Гости сидели всюду — на диванах, стульях, даже на подоконнике и на низком сундуке с бельем. По стенам висели картины и гравюры. На затянутом ковром полу валялись папиросные гильзы. В потолок поднимались клубы табачного дыма. Казалось, все говорят одновременно, одни на идише, другие по-польски, третьи по-русски. Маленький человечек в порванной блузе, по-цыгански загорелый, с черной, как смоль, бородой и огромными, сверкающими глазами о чем-то рассуждал с сильным литовским акцентом, жестикулируя и вертя головой во все стороны. Кадык у него беспрестанно ходил вверх-вниз, волосы стояли дыбом, точно были из проволоки. Какая-то девица с низким, мужским голосом кричала на всю комнату: «Клоун! Идиот!»

— Бог с ним, мадемуазель Лена, — попытался урезонить ее мужчина помоложе в больших блестящих очках. У него были высокий лоб, плоский, неправильной формы нос и кудрявые волосы. Глаза за мерцающими стеклами очков весело поблескивали. — Он ведь и сам знает, что несет вздор. Комедию ломает.

— Никакая это не комедия. Речь идет о нашей жизни, о существовании нас как нации! — прокричал бородатый. — Мы танцуем на всех свадьбах, кроме собственной. И нас даже не благодарят. Ничего, кроме тычков и зуботычин, мы не получаем!

— Фе! Пустая болтовня.

— Никакая не болтовня. Это правда. Правда! Вы все — шайка предателей!

— О Боже! Этому не будет конца! — вздохнув, сказала Гина. — Этот Лапидус — точно океан: не успокаивается ни на секунду.

— Океан выбрасывает на берег морские раковины, а Лапидус выплевывает сплошные отбросы, — заявил очкастый.

— Тихо, Бройде! У тебя у самого рыльце в пуху. Слышите, я хочу познакомить вас вот с этим молодым провинциалом. Привел его Абрам. Абрам говорит, что он гений.

Спор тут же прекратился, и спорившие уставились на Асу-Гешла. Первым нарушил молчание Лапидус.

— Откуда вы? — спросил Лапидус, протягивая Асе-Гешлу руку. — Даю голову на отсечение, вы откуда-то из-под Люблина.

— Да, — подтвердил Аса-Гешл. — Из Малого Тересполя.

— Так я и думал. В этих городах евреи еще не перевелись. Настоящие евреи, кому не стыдно за свой еврейский нос — и за еврейскую Тору тоже. Вот видите, друг мой, мы с вами присутствуем при рождении нового поколения, у которого только одно на уме — человечество! Они проливают горючие слезы над каждым Иваном, каждым славянином. И только один народ они в грош не ставят — свой собственный.

— Эй, Лапидус, опять вы за свое?! — воскликнул Бройде поставленным голосом опытного оратора. — Это уже свинство!

— Что значит «свинство»?! Я просто хочу, чтобы он знал, в какой вертеп угодил. Поглядите на них. — И Лапидус повернулся к Асе-Гешлу. — Человеколюбы все как один. Их ничего на свете не волнует, кроме революции и русских крестьян. И среди них нет ни одного, кто бы подумал о том… — Тут Лапидус поднес большой палец одной руки к мизинцу другой, чтобы продемонстрировать, как ничтожен их интерес, — о том, что происходит с евреями!

— Поверьте мне, Лапидус, — перебила его Гина, — вы зашли слишком далеко! Если хотите стать националистом или вернуться в молельный дом своего детства, давайте, ради Бога! Вам ведь теперь никто не мешает. К чему весь этот крик? Сумасшедший дом какой-то!

— Что верно, то верно. Один раз я был в деревне, где их собирают перед отправкой в Сибирь. Как же она называлась? Ну да, Александровка… Захожу в избу и вижу: сидят евреи с тощими бородами и черными глазами — как у меня. Сначала я решил, что это миньян, что они пришли покойника оплакивать. Но когда я услышал, как они бормочут по-русски про революцию: «Эсеры, социал-демократы, Плеханов, Богданов, бомбы, убийства», я чуть со смеху не покатился. Со мной, можно сказать, истерика случилась.

— И до сих пор продолжается.

— К вашему сведению, Бройде, из нас двоих истерик скорее вы, чем я. Вы не пережили того, что пережил я. Пока я гнил в тюрьме, вы, Бройде, забавлялись со служанками вашего отца.

— Прекрасно. Вы, стало быть, приобрели огромный опыт. И что он вам дал? Сделал вас реакционером, только и всего.

— Говорю вам, Бройде, вы куда больший реакционер, чем я. Если миру придет конец, то из-за таких, как вы.

— Конец придет не миру, Лапидус, а капитализму и шовинизму, всему тому, за что такие, как вы, держатся обеими руками.

— Я не шовинист. И не покушаюсь на чужую территорию. Мне нужно только одно — уголок нашей собственной земли.

— Ну, слава Богу, я рад, что вы не претендуете на чужие земли. Но погодите. Не зря ведь говорят: аппетит приходит во время еды. Ха-ха-ха!

— Ха-ха-ха! — изобразил его смех Абрам. — Да вы, я вижу, шутник, Бройде. В какой это заповеди сказано, что мы обязаны проливать нашу кровь за паршивых царей и королей и не иметь собственного дома? С какой стати? Только потому, что так постановил Карл Каутский?

— Каутский тут совершенно ни при чем, мой дорогой Шапиро. Если турки дадут вам право распоряжаться землей в Палестине, я против не буду. Но если султан решит землю не давать, я тоже не стану рвать на себе волосы, уверяю вас.

— Зато ради новой Конституции вы не то что волосы — вы собственную мать разорвете.

— Конституция имеет поистине мировое значение, а право распоряжаться землей в Палестине — очередная бредовая фантазия сионистских болтунов.

— Опять они за свое! — не выдержала Гина. — Ну сколько можно?! Только и делаете, что кричите и поносите друг друга! Дым коромыслом! Бессвязная болтовня! Пошли, Абрам. Пошли… как вас там?.. Аса-Гешл! Я покажу вам комнату девушки. Не беспокойтесь, ничего интересного вы не пропустите.

Она вышла из комнаты, Абрам и Аса-Гешл — за ней. В коридоре Гина остановилась и повернулась к ним:

— Послушай, Абрам, по-моему, здесь ему не место. А что скажете вы, молодой человек?

— Не знаю, мне было интересно.

— Слышишь, что он говорит? Дай ему несколько дней, и он станет большим европейцем, чем все они, вместе взятые. Если б не такой поздний час, я отвел бы его на Старую Рыночную площадь и купил бы ему стильный костюм и современную шляпу, — сказал Абрам.

— Прошу тебя, Абрам, подумай как следует, прежде чем устраивать чужую жизнь.

— О чем тут, собственно, думать? Он сюда учиться приехал, а не псалмы в синагоге распевать.

Гина открыла дверь и включила свет. В небольшой комнате рядом с металлической кроватью, покрытой темным покрывалом, стоял стол, на столе свалены были книга, пудреница, пуховки, стояли какие-то флаконы, стакан с зубной щеткой и фотография молодого человека с лицом мясника и лычками студента. В углу висело несколько платьев. В комнате было прохладно и тихо.

— Ну вот, — сказала Гина. — Как вам эта светелка, юноша? Подойдет?

— Очень даже.

— Кстати, как ты себя чувствуешь, Гина, дорогая? — неожиданно спросил Абрам. — Выглядишь ты превосходно. Принцесса!

— Это только потому, что я приоделась. Особых оснований радоваться у меня, увы, нет.

— От Акабы ничего нового? Зачем он тянет с разводом?

— Бог его знает. Ситуация с каждым днем становится все хуже. Когда он уже совсем готов дать развод, что-то не устраивает его отца; когда же ребе наконец соглашается, вмешивается бабка. Насели на него со всех сторон. Как они меня только не обзывают! Видит Бог, надо быть железной, чтобы все это переносить. А мой дорогой папочка недавно сообщил мне, что от меня отказывается и что я ему больше не дочь.

— Невелика потеря!

— Верно, но меня все это угнетает, пойми ты. Я всегда знала, что добром это не кончится. Я-то одна, а их много. Все обливают меня грязью. Ну, а в довершение всего… но, может, поговорим об этом в другой раз?

— Что случилось? Что ты хотела сказать?

— Ты скажешь, что я окончательно спятила.

— Ну же, говори! Что ты имела в виду?!

— Боюсь, что Герцу вся эта история надоела. Он чудесный, великодушный, образованный. Но, между нами говоря, человек он слабый. Все эти его искания совершенно меня не вдохновляют. Эта женщина, медиум… как ее зовут?.. да, Калишер. Она ведь самая обыкновенная мошенница. Связь с душами умерших у нее примерно такая же, как у меня с Распутиным. Над Герцем вся Варшава смеется.

— Пускай смеются. Он великий человек.

— И все же последнее время я что-то приуныла. Сижу с этими крикунами, и у меня голова кругом идет. Сейчас я молю Бога лишь об одном — чтобы хоть с ума не сойти. А впрочем, говори — не говори… Простите меня, молодой человек, — сказала она, повернувшись к Асе-Гешлу. — Где вы остановились?

— На Францисканской.

— Вам там, должно быть, неуютно. Перевозите вещи сюда. Как-нибудь справимся.

— Вы остаетесь? — спросил Абрама Аса-Гешл.

— Нет, мне сегодня еще надо успеть на Прагу. Не волнуйся — увидимся. Приглашаю тебя к себе. А теперь поторопись-ка за вещами.