Артур Шницлер - Жена мудреца (Новеллы и повести)
Комната нисколько не изменилась. На письменном столе лежали книги и бумаги, зеленый занавес, закрывавший книжные полки, был наполовину раздвинут, и из-за него виднелось несколько старых кожаных переплетов. Над диваном, как и раньше, висел персидский ковер, на диване лежали маленькие вышитые подушечки. На стене висели две пожелтевшие гравюры, изображавшие итальянские пейзажи, и фамильные портреты в тусклых позолоченных рамах. Портрет сестры по-прежнему стоял на своем месте на письменном столе обратной стороной к Вилли, — он узнал его по контурам и рамке.
— Ты не присядешь? — спросил Роберт Вильрам.
Вилли стоял с фуражкой в руке, при сабле, вытянувшись, словно на рапорте. Однако начал он тоном, не слишком соответствовавшим его выправке:
— По правде говоря, милый дядя, я, быть может, не пришел бы и сегодня, если бы не... Одним словом, речь идет об одном очень, очень важном обстоятельстве.
— Что ты говоришь? — заметил Роберт Вильрам дружески, но без особого участия.
— Во всяком случае, очень важном для меня. Одним словом, сразу же скажу начистоту, я сделал глупость, страшную глупость. Я... играл и проиграл больше, чем у меня было.
— Гм, видимо, это даже больше, чем глупость, — сказал дядя.
— Это легкомыслие, — подтвердил Вилли, — непростительное легкомыслие. Я не хочу ничего приукрашивать. Но дело обстоит так: если сегодня к семи часам вечера я не выплачу свой долг, я... я просто... — Он пожал плечами и замолчал, как упрямый ребенок.
Роберт Вильрам сочувственно покачал головой, но не сказал ни слова. Тишина в комнате становилась невыносимой, поэтому Вилли заговорил опять. Он торопливо рассказал о всем пережитом вчера. Он поехал в Баден, чтобы навестить больного товарища, но встретился там с другими офицерами, добрыми знакомыми, они и уговорили его сыграть партию в карты. Сначала все было вполне добропорядочно, а потом постепенно начался дикий азарт, и он уже ничего не мог поделать. Партнеров он лучше называть не будет, за исключением одного, того, кому он задолжал. Это некий господин Шнабель, крупный коммерсант, южноамериканский консул, который, к несчастью, завтра утром отправляется в Америку. В случае если долг не будет уплачен до вечера, он грозится сообщить полковому командиру.
— Ты понимаешь, дядя, что это значит, — заключил Вилли и вдруг бессильно опустился на диван.
Дядя, глядя на стену поверх Вилли, по-прежнему ласково спросил:
— О какой же сумме, в сущности, идет речь?
Вилли снова заколебался. Сначала он все-таки хотел прибавить тысячу гульденов для Богнера, но потом вдруг подумал, что именно этот маленький привесок может погубить все дело, и поэтому назвал лишь ту сумму, которую был должен сам.
— Одиннадцать тысяч гульденов, — повторил Роберт Вильрам, покачав головой, и в голосе его прозвучало чуть ли не восхищение.
— Я знаю, — быстро заговорил Вилли, — это целое небольшое состояние. И я вовсе не собираюсь оправдываться. Это было низкое легкомыслие, но, мне кажется, первое в моей жизни и, уж конечно, последнее. И я не могу сделать ничего другого, как поклясться тебе, дядя, что я до смерти больше никогда не притронусь к картам, что суровой и примерной жизнью я постараюсь доказать тебе свою вечную благодарность, что я готов... что я торжественно обещаю раз и навсегда отказаться от всех претензий, которые могли бы возникнуть из нашего родства, если только ты на этот раз... ты на этот раз, дядя...
Если до сих пор Роберт Вильрам не проявлял видимого беспокойства, то теперь он заметно заволновался. Сначала, как бы обороняясь, он поднял одну руку, затем другую, словно этим выразительным жестом хотел принудить племянника замолчать, и вдруг необычно высоким, почти пронзительным голосом прервал его:
— Очень сожалею, искренне сожалею, но я, при всем желании, не могу тебе помочь.
И не успел Вилли раскрыть рот, чтобы возразить ему, как он добавил:
— Совершенно не могу помочь; все дальнейшие слова излишни, поэтому больше не трудись.
И он отвернулся к окну.
Вилли сначала был словно громом поражен, но потом сообразил, что он ни в коем случае не мог надеяться на успех с первой попытки, и поэтому начал снова:
— Я ведь не строю себе никаких иллюзий, дядя, моя просьба — бесстыдство, беспримерное бесстыдство. Да я никогда и не отважился бы обратиться к тебе, будь у меня малейшая возможность достать деньги иным путем. Но ты только поставь себя на мое место, дядя. У меня на карте все, все, а не только моя военная карьера. Что мне еще делать, на что еще я могу рассчитывать? Я больше ничему не учился, ничего больше не умею. Да я и не смогу вообще жить, если меня уволят... Как раз только вчера я случайно встретился с одним бывшим товарищем, который тоже... Нет, нет, лучше пулю в лоб! Не сердись на меня, дядя. Ты только представь себе все это. Отец был офицер, дед умер в чине фельдмаршал-лейтенанта. Боже мой, я не могу так кончить! Это было бы слишком жестоким наказанием за легкомысленный поступок. Ты же знаешь, я не игрок. И у меня никогда не было долгов — даже за последний год, когда мне частенько приходилось туго. И я никогда не поддавался, хотя ко мне не раз приставали. Я понимаю — сумма огромная! Наверно, даже у ростовщика я не раздобыл бы столько денег. А если бы и раздобыл, что бы из этого вышло? Через полгода я должен был бы в два раза больше, через год вдесятеро и...
— Довольно, Вилли, — прервал его Вильрам еще более пронзительным голосом, чем раньше. — Довольно! Я не могу тебе помочь; и хотел бы, да не могу, понимаешь? У меня самого ничего нет, нет даже сотни гульденов. Вот, убедись... — Он принялся открывать один за другим ящики письменного стола, комода, словно доказательством его слов могло служить то, что там действительно не было видно ни ассигнаций, ни монет, а валялись лишь бумаги, коробки, белье и всякий хлам. Затем он бросил на стол и свой кошелек. — Взгляни сам, Вилли, и если найдешь там больше ста гульденов, считай меня... кем хочешь.
И вдруг рухнул в кресло и так тяжело опустил руки на письменный стол, что несколько листов бумаги слетело на пол.
Вилли бросился поднимать их и обвел взглядом комнату, словно пытаясь где-нибудь обнаружить изменения, подтверждавшие такую непостижимую перемену в жизни дяди. Но все выглядело точно так же, как два-три года тому назад. И он спрашивал себя, действительно ли положение вещей такое, каким его изобразил дядя. Ведь если два года назад старый чудак так неожиданно, так внезапно бросил его в нужде, так, может быть, и сейчас он всей этой ложью, всей этой комедией тоже хочет оградить себя от дальнейших настояний и просьб племянника? Как! Это все та же комфортабельная квартира в центре города, все та же прислуга; в шкафу, как и раньше, красуются книги в красивых кожаных переплетах; на стенах по-прежнему висят картины в тусклых золоченых рамах, а владелец всего этого между тем превратился в нищего? Куда же делось его состояние за последние несколько лет? Вилли не верил дяде. У него не было ни малейших оснований верить ему и еще меньше оснований — признать себя побежденным, да и в любом случае терять было больше нечего. Он рискнул на последнюю попытку, но не проявил той смелости, которую за собой предполагал: к своему удивлению и стыду, он вдруг сложил руки, встал перед дядей и начал умолять его:
— Речь идет о моей жизни, дядя. Поверь мне, речь идет о моей жизни. Я прошу тебя, я...
Голос отказал ему, и, повинуясь внезапному порыву, он схватил портрет матери и, словно заклиная, протянул его дяде. Но тот, слегка нахмурившись, бережно взял портрет у него из рук, спокойно поставил его на место и тихо, без тени недовольства заметил:
— Вовсе незачем впутывать в эту историю мать. Она тебе не поможет... так же как и мне. Если бы я не хотел тебе помочь, Вилли, мне не потребовались бы отговорки. Я не признаю обязательств, особенно в подобных случаях. Мне кажется, порядочным человеком можно быть... и стать всегда, в штатском костюме тоже. Честь люди теряют иначе. Но сегодня ты еще не способен это понять. И потому я говорю тебе еще раз: если бы у меня были деньги, я бы отдал их тебе, можешь поверить. Но у меня их нет. У меня нет ничего. У меня нет больше никакого состояния. Я располагаю лишь пожизненной личной рентой. Да, каждого первого и пятнадцатого мне выплачивают столько-то и столько-то, а сегодня, — с мрачной улыбкой он показал на бумажник, — сегодня двадцать седьмое. — И, заметив в глазах Вилли внезапно вспыхнувший луч надежды, он тотчас же добавил: — Ах, ты полагаешь, я мог бы сделать заем под ренту? Но это, мой дорогой Вилли, зависит от того, кто и на каких условиях ее мне выплачивает.
— Но, может быть, дядя, это все-таки осуществимо, может быть, нам удалось бы вместе...
— Нет, это безнадежно, совершенно безнадежно, — стремительно перебил его Роберт Вильрам. И как бы в тупом отчаянии добавил: — Я не могу тебе помочь, поверь мне, не могу.
