Артур Шницлер - Жена мудреца (Новеллы и повести)
— Благодарю вас, господин консул, всего хорошего.
Консул из коляски подал руку и тихо притянул его к себе, словно хотел доверить ему нечто, что не всякому можно было слышать.
— Я вам советую, господин лейтенант, — сказал он почти отеческим тоном, — не относитесь ко всей этой истории легкомысленно, если вы и впредь собираетесь... оставаться офицером. Помните — завтра, во вторник, в двенадцать часов дня. — И затем громко добавил: — Итак, до свидания, господин лейтенант.
Вилли любезно улыбнулся, приложил руку к козырьку, экипаж развернулся и уехал.
IX
На Альзеркирхе пробило три четверти пятого. Большие ворота распахнулись, и мимо Вилли, держа равнение на него, промаршировала рота 98-го полка. Вилли, отдавая честь, несколько раз поднес руку к козырьку.
— Далеко, Визельтир? — снисходительно спросил он кадета, замыкавшего колонну.
— На пожарный Плац, господин лейтенант. Вилли как бы в знак согласия кивнул ему и некоторое время невидящими глазами провожал роту. Часовой все еще держал «на караул», когда Вилли вошел в ворота, тотчас же закрывшиеся за ним.
С другого конца двора доносилась громкая команда. Капрал обучал ружейным приемам отделение новобранцев. Двор был освещен солнцем и гол, лишь там и тут к небу тянулось несколько деревцов. Вилли пошел вдоль ограды; он посмотрел на свое окно, в нем показался его денщик, выглянул вниз, на секунду вытянулся и снова исчез. Вилли быстро поднялся по лестнице. Еще в передней, как раз в тот момент, когда денщик собирался зажечь спиртовку, он снял воротничок, расстегнул мундир.
— Осмелюсь доложить, господин лейтенант, кофе готов.
— Хорошо, — сказал Вилли, вошел в комнату, закрыл за собой дверь, снял мундир и прямо в брюках и ботинках бросился на кровать.
«До девяти я обязательно должен сходить к дяде Роберту, — думал он. — Я попрошу у него на всякий случай сразу двенадцать тысяч, тогда и Богнер получит свою тысячу, если он за это время еще не застрелился. Впрочем, кто знает, быть может, он и впрямь выиграл на скачках — и даже способен выручить меня. Нет, одиннадцать — двенадцать тысяч — такие деньги на тотализаторе запросто не выиграешь».
Глаза у него смежились. Девятка пик... туз бубен... король червей... восьмерка пик... туз пик., трефовый валет... четверка бубен — заплясали перед ним карты. Денщик принес кофе, пододвинул столик поближе к кровати, налил. Вилли приподнялся на руке и стал пить.
— Не снять ли с господина лейтенанта сапоги?
Вилли замотал головой:
— Не стоит.
— Не разбудить ли господина лейтенанта попозже?
Вилли смотрел на него, не понимая.
— Осмелюсь доложить, в семь часов — занятия.
Вилли снова замотал головой.
— Я плохо себя чувствую, пойду к врачу. Вы доложите господину капитану, что я болен, понятно? Рапорт я пошлю потом. Я записался к профессору, окулисту, на девять часов. А занятия я прошу провести господина кадета Бриля. Можете идти... Нет, постойте!
— Слушаю, господин лейтенант?
— В четверть восьмого сходите к Альзеркирхе. Там будет ждать господин, который был здесь вчера утром, — да, обер-лейтенант Богнер. Передайте ему, пусть извинит меня, к сожалению, мне еще ничего не удалось сделать. Понятно?
— Так точно, господин лейтенант.
— Повторите.
— Господин лейтенант просит его извинить, потому что господину лейтенанту еще ничего не удалось сделать.
— К сожалению, ничего не удалось сделать... Постойте. Если бы он дал мне время до сегодняшнего вечера или до завтрашнего утра... — внезапно он замолчал. — Нет, больше ничего. К сожалению, я ничего не сделал, и на этом конец. Понятно?
— Так точно, господин лейтенант.
— А когда вы вернетесь из Альзеркирхе, в любом случае постучите ко мне. А теперь закройте окно.
Денщик сделал, что было велено; громкая команда во дворе заглушила его шаги. Когда Йозеф закрыл за собой дверь, Вилли снова вытянулся на кровати и сомкнул глаза. Бубновый туз... семерка треф... король червей... восьмерка бубен... девятка пик... десятка пик... дама червей... «Мерзавка, — подумал Вилли. Потому что дама червей была, собственно говоря, фрейлейн Кесснер. — Если бы я не остановился около стола, со мною не произошло бы несчастья». Девятка треф... шестерка пик... пятерка пик... король пик... король червей... король треф... Не относитесь ко всей этой истории легкомысленно, господин лейтенант. «Черт его возьми, деньги он получит, но потом я пошлю ему двух секундантов... нет, не годится... он же не дуэлеспособен». Король червей... валет пик... дама бубен... девятка бубен... туз пик... — и все они плясали, плясали у него перед глазами... туз бубен, туз червей... бессмысленно, безостановочно, так что под веками заболели глаза. Наверное, во всем мире не было столько карточных колод, сколько промелькнуло перед ним за этот час.
В дверь постучали, он очнулся, но и перед открытыми глазами у него все еще мелькали карты. Вошел денщик.
— Осмелюсь доложить, господин лейтенант, господин обер-лейтенант просит премного благодарить господина лейтенанта за беспокойство и шлет нижайший поклон.
— Так. А больше... больше он ничего не сказал?
— Нет, господин лейтенант. Господин старший лейтенант сразу же повернулся и ушел.
— Так. Значит, он сразу же повернулся... А вы доложили, что я болен?
— Так точно, господин лейтенант. — И, увидев, как денщик ухмыляется, Вилли спросил: — А чему вы так глупо смеетесь?
— Осмелюсь доложить, это из-за господина капитана.
— Почему? Что сказал господин капитан? Все еще ухмыляясь, денщик доложил:
— Господин капитан говорит, что господину лейтенанту к глазному врачу нужно потому, что он, наверное, окосел, заглядевшись на какую-нибудь девушку.
И поскольку Вилли даже не улыбнулся в ответ, денщик испуганно добавил:
— Осмелюсь доложить, это господин капитан пошутил.
— Можете идти, — сказал Вилли.
Одеваясь, Вилли обдумывал все фразы, мысленно репетировал интонации, которыми надеялся тронуть сердце дяди. Он не видел его два года. Сейчас он с трудом мог представить себе не только характер Вильрама, но даже черты его лица. Каждый раз перед ним возникал разный облик, с разным выражением лица, разными привычками, разной манерой разговаривать, и он не мог предвидеть, с каким из них он столкнется сегодня.
С детства он помнил дядю стройным, всегда тщательно одетым, еще молодым человеком, хотя и в то время он казался ему уже достаточно зрелым — дядя был старше Вильгельма на двадцать пять лет. Роберт Вильрам всегда наезжал лишь на несколько дней в венгерский городок, где стоял гарнизоном полк его шурина, тогда еще майора Касда. Отец и дядя не очень любили друг друга, и Вилли смутно вспоминал один разговор о дяде между родителями, закончившийся тем, что мать, плача, выбежала из комнаты. О профессии дяди речь в те времена едва ли заходила, но Вилли припоминал, что Роберт Вильрам был чиновником, рано овдовел и подал в отставку. От своей покойной жены он унаследовал небольшое состояние и с тех пор зажил на ренту и много путешествовал по свету, Весть о смерти сестры застала его в Италии, он приехал уже после похорон, и в памяти Вилли навсегда запечатлелось, как дядя, стоя рядом с ним у могилы, без слез, но с мрачным и серьезным лицом смотрел на еще не успевшие увять венки. Вскоре после этого они вместе уехали из маленького городка: Роберт Вильрам — в Вену, а Вилли — назад в кадетский корпус в Винер-Нейштадт[61]. С тех пор он нередко навещал дядю по воскресеньям и праздничным дням, и тот брал его с собой в театр или ресторан. Затем, после внезапной смерти отца, когда Вилли в чине лейтенанта получил назначение в один из полков, расквартированных в Вене, дядя выделил ему из свободных средств ежемесячное пособие, которое, даже во время частых путешествий Вильрама, аккуратно выплачивалось молодому офицеру через банк. Из одного такого путешествия, в котором он опасно заболел, Роберт Вильрам вернулся заметно постаревшим, и хотя ежемесячное пособие продолжало по-прежнему регулярно поступать в адрес Вилли, в личном общении между дядей и племянником стали происходить то короткие, то длинные перерывы, да и вообще в жизни Роберта Вильрама, по-видимому, не раз случалась некая смена настроений. Бывали дни, когда он казался веселым и общительным и, как прежде, ходил с племянником по ресторанам, театрам и даже иным довольно легкомысленным увеселительным заведениям, причем в большинстве случаев их сопровождала какая-нибудь веселая молодая дама, которую Вилли обычно видел в первый и последний раз. Затем снова наступали недели, когда дядя как бы полностью отрешался от мира и, казалось, сторонился всякого общества. И если Вилли вообще удавалось проникнуть к нему, он видел серьезного, молчаливого, рано состарившегося человека, закутанного в широкий темно-коричневый халат, со скорбным лицом актера, который расхаживал по комнате с высоким потолком, где всегда не хватало света, или читал и писал при лампе за письменным столом. Разговор у них тогда не клеился, словно они были совсем чужие. Лишь один раз, когда речь случайно зашла об одном из товарищей Вилли, только что покончившем с собой из-за несчастной любви, Роберт Вильрам открыл ящик письменного стола, достал оттуда, к удивлению Вилли, множество исписанных листков и прочитал свои философские заметки о смерти и бессмертии, а также некоторые мрачные меланхолические отзывы о женщинах вообще; при этом он словно совершенно забыл о присутствии молодого человека, который слушал его с некоторым смущением и скукой. Именно в тот момент, когда Вилли безуспешно пытался подавить зевоту, дядя случайно оторвал глаза от рукописи; губы его скривила усмешка, он собрал листки, запер их снова в ящик и сразу же, без перехода, заговорил о других, куда более понятных и интересных для молодого офицера вещах. Но и после этого, мало удачного свидания, они как и раньше, провели немало приятных вечеров, иногда совершали вдвоем небольшие прогулки, особенно в праздники, если была хорошая погода. Но однажды, когда Вилли собирался зайти за дядей, Вильрам отказался от встречи, а вслед за тем написал племяннику, что с некоторых пор он чрезвычайно занят и, к сожалению, вынужден просить Вилли больше не навещать его, впредь до нового уведомления. Вскоре прекратилось и денежное пособие. Вежливое письменное напоминание осталось без ответа, второе — также; а после третьего последовало извещение, что Роберт Вильрам, «ввиду резко изменившихся обстоятельств», вынужден, к прискорбию своему, прекратить дальнейшую помощь «даже самым близким людям». Вилли попытался лично переговорить с дядей. Дважды его не приняли вовсе, а на третий раз он увидел, как дядя велел сказать, что его нет дома, и быстро скрылся за дверью. Тогда он убедился в бесполезности дальнейших попыток, и ему не осталось ничего иного, как ограничить себя самым необходимым. Маленькое наследство, полученное им от матери, за счет которого он до сих пор держался, было уже исчерпано, но Вилли, по складу характера, был не склонен серьезно задумываться о будущем и не задумывался о нем до этой минуты, когда угрожающий призрак нищеты встал на его пути. В подавленном, но далеко не безнадежном настроении он наконец спустился по спиральной, всегда погруженной в полумрак лестнице для офицеров и не сразу узнал человека, который, расставив руки, преградил ему дорогу.
