Томас Вулф - Паутина и скала
Несмотря на все, что случилось, что произошло между нами, я люблю тебя всем сердцем и душой и буду любить всегда. Меня больше никто не взволнует. Я сойду в могилу, унося тебя в сердце. Знаю, прочтя это, ты усмехнешься, дурно подумаешь обо мне, но сказала я правду и только правду. Никто не причинял мне таких страданий, как ты, но ты дарил мне также величайшие счастье и радость. Какие бы мрачные, жуткие мысли ни таились в твоей голове, ты обладаешь самым редкостным, величайшим благородством из всех, кого я знала. Ты пробуждал во мне замечательную музыку. Не могу представить, какой была бы моя жизнь, если б я не узнала тебя.
Я очень беспокоюсь, думая о тебе, размышляя, что ты делаешь. Обещай не пить слишком много. Алкоголь, судя по всему, на тебя плохо действует — ты становишься не веселым и радостным, а подавленным, иногда он вызывает у тебя приступы безумия. Ты ни в коем случае не должен пускать на ветер то драгоценное, что есть в тебе.
И прошу тебя, пожалуйста, не лезь в ссору с людьми. Я вся изведусь, размышляя, в какие еще неприятности ты попал. Ради Бога, смотри на вещи разумнее. Никто не смеется над тобой — никто не пытается оскорбить тебя — никто не питает к тебе ненависти и не хочет причинить тебе зло. Все это происходит только в твоем воображении. Ты совершенно не представляешь, какое впечатление производишь на других — ты не похож ни на кого на свете, и когда в ресторане на тебя таращатся, это не значит, что над тобой смеются. Пожалуйста, постарайся быть с людьми мягче и любезнее — когда ты хороший, ты можешь веревки из них вить — никто не будет питать к тебе ненависти, все будут обожать тебя и делать все, что ты захочешь.
Тодд обещала мне съездить на Уэверли-плейс и привести комнату в порядок. Я сказала ей, что сделать с моими красками и принадлежностями — раз тебя нет, я не смогу туда вернуться, и если ты не вернешься, я ни за что там не появлюсь.
Интересно, будешь ли ты скучать обо мне, думать о своей маленькой Эстер. Я уверена в одном — такой кухарки, как она, тебе никогда не найти. Она знала, что ее Джордж больше всего любит. Может, когда тебе придется есть христианскую еду, ты захочешь, чтобы я вернулась. Представляю, как твой чуткий нос морщится от запаха этой еды. Когда подадут тебе так называемый салат — вялый листок латука с тремя каплями уксуса — вспомни те салаты, какие готовила я. („Ей-богу, тут она права, — подумал Джордж с болезненной улыбкой. — Такой еды мне больше не отведать“.)
Надеюсь, на душе у тебя полегчало, и ты собираешься улечься в постель. Не пей слишком много кофе — в этом году ты пил его галлонами. Видимо, отчасти потому и стал таким нервным. И тебе нужен отдых. Писание книги было громадной работой, способной измотать любого.
Теперь, дорогой, пожалуйста, не сердись на то, что я скажу — я знаю, как ты волнуешься и сердишься, когда кто-то заговорит о твоей книге. Однако не падай духом из-за того, что ее отверг один издатель — ты злишься на меня, когда я завожу об этом речь, но я уверена, что ее кто-нибудь возьмет. Как-никак, произведение это объемистое, кое-кто может побояться издавать его. Мисс Скаддер говорит, оно в пять раз длиннее среднего романа и нуждается в сокращении. Возможно, следующее ты напишешь покороче. („Этого следовало ожидать! — пробормотал Джордж, скрипя зубами. — Надежду на издание этой книги она уже оставила. Вот почему заводит речь о следующей. Так вот, следующей не будет. Хватит, хватит! Пусть змеи теперь захлебываются своим ядом!“)
Теперь, пожалуйста, будь терпелив, дорогой, — я уверена, что ты сможешь опубликовать эту, если пойдешь на кой-какие уступки. Вчера вечером я опять разговаривала с Симусом Мэлоуном. Он сказал, что некоторые масти книги „просто великолепны!“. (Господи, ну и ложь! — подумал он. — Сказал скорее всего „недурно“ или „довольно любопытно“, раздраженным или равнодушным тоном, словно говоря „да ну ее к черту!“). Но добавил, что она слишком длинная и нуждается в сокращении. („Они раньше сдохнут, чем я на это пойду!“) В таком виде ее пришлось бы издавать двумя большими томами, а это, знаешь, дорогой, невозможно. („Невозможно, значит. А почему? Пруста печатают вот уже пять лет, книгу за книгой. Два тома будет или четыре, кого это касается, кроме меня? Они прочтут ее, прочтут, черт возьми, такой, как я написал, даже если мне придется вогнать ее в их надменные глотки!“)
Я твержу себе, что между нами все кончено. Ты прогнал меня — окончательно. Но при мысли, что ты путаешься со шлюхами, которых находишь повсюду, я схожу с ума. (Джордж улыбнулся со злобной радостью, потом с мрачным, хмурым лицом стал читать дальше.)
Ты не сказал, что собираешься делать, и я не знаю, куда тебе писать. Буду слать тебе письма в лондонское отделение „Америкен Экспресс“, хотя не знаю, ответишь ли ты. Вернешься ли ты домой этим летом? А если да, захочешь ли со мной встретиться? Если останешься там дольше и захочешь меня видеть, я могу приехать к тебе в августе. Думаю обо всех прекрасных местах, где могли бы мы побывать вместе, и у меня сердце щемит при мысли о том, что поедешь в Вену или Мюнхен без меня. („Вот как! Ты смеешь мне это предлагать! Приедешь ко мне, вот оно что? Клянусь Богом, мне скорее кишки намотают на барабан!“) Только вряд ли ты захочешь этого, правда?
Я сама не знаю, что пишу. Едва не схожу от всего с ума. Ради Бога, помоги мне чем-нибудь. Я тону, погружаюсь на дно — протяни, пожалуйста, руку. Спаси меня. Я люблю тебя. Я твоя до самой смерти.
Да благословит тебя Бог. Эстер.»
Несколько минут Джордж сидел тихо, скованно, все еще держа последнюю страницу. Потом медленно, стиснув зубы, сложил листы вместе, аккуратно свернул, разорвал надвое, потом еще раз, неторопливо поднялся, подошел к открытому иллюминатору, просунул в него руку и медленно выпустил клочки между пальцами в темноту, в воду.
Книга седьмая. Oktoberfest[18]
На судне у Джорджа было время подумать, как выпутаться из паутины, сплетенной его разумом и сердцем. Об Эстер он думал постоянно. Ярость его прошла, смятение улеглось, и в спокойствии моря и солнца, в пространстве между материками, он вновь бесстрастно переживал годы их совместной жизни. Вплоть до того дня, когда честно высказал все, что понимал и чувствовал, когда предсказал Эстер нынешнее положение вещей.
«Ты самый лучший и верный друг, какой только у меня был. Ты самая благородная, замечательная и красивая женщина, какую я только видел. Ты та женщина, которую я люблю». Эти слова говорило его сердце. А потом холодно вмешался разум со своими соображениями, о которых сердце не имело понятия: «И что бы ни сталось со мной, когда бы ни покинул тебя, как рано или поздно случится…» — сказал разум; а затем снова вмешалось сердце: — «…в глубине души я буду любить тебя вечно».
Все так и вышло. Он любил Эстер и вот теперь покидал. Плыл за границу, чтобы избавиться от нее, от Нью-Йорка, от книги, от всего, связанного с их общей жизнью — и с отчаянной, детской надеждой сознавал, что его отъезд — попытка спастись бегством от страдания, заключенного в нем самом.
Но то была не единственная причина его добровольного изгнания. Он не только спасался бегством, но и отправлялся на поиски. Собирался пожить месяц-другой в Англии и во Франции, а потом поехать в Германию, провести там осень.
Он уже бывал в Германии, правда, недолго, и эта страна сразу и навсегда очаровала его. Может, это чудо сотворила немецкая кровь отца? Ему в это верилось.
И теперь он собирался узнать получше эту страну с ее лесами и городами, уже запавшую ему в сердце, но не как чужая страна, а как некая вторая родина его духа.
44. ВРЕМЯ — ЭТО МИФ
Джордж уехал, чтобы забыть Эстер, но только и делал, что вспоминал о ней. Он заболел от страдания, от мыслей о покинутой женщине, и от его болезни не было лекарства. Руки и ноги его стали непослушными, вялыми, сердце лихорадочно билось в удушливом ритме, внутренности ослабли, горло жгло, грудь сдавливало от жуткого несварения желудка. Он не мог переваривать пищу, и его тошнило по нескольку раз в день.
Ночами, после лихорадочного хождения по лондонским улицам до трех-четырех часов, он укладывался в постель и погружался в болезненное забытье, в котором события и люди из прошлой жизни входили в настоящую, но сознавал при этом, что видит сон и может прекратить этот отвратительный транс в любую минуту. Наконец ранним утром, когда люди шли по улице на работу, он крепко засыпал и лежал, как опоенный, до полудня.
Пробудясь, Джордж через час-другой жутко уставал; его разум непрестанно бился в каком-то надоедливом ритме, и в каждом ударе, словно боль, трепетала Эстер. Он заставлял разум сосредоточиваться на всевозможных предметах, но ему приходилось отрывать его от этого наваждения, как изможденный бегун отрывает от дорожки отяжелевшие ноги; глаза его были усталыми, и он постоянно щурился, силясь сосредоточиться.
