Иван Гончаров - Полное собрание сочинений и писем в двадцати томах. Том I.
Приходит и вечер. Окна у инспектрисы уж освещены. Ухо пепиньерки постоянно дежурит у дверей комнаты, мимо которой проходят гости. Вот-вот шаги… ах нет: это не торопливые шаги блаженного; это какая-то тяжелая, ровная походка. Может ли блаженный ходить тяжело и ровно? Он всегда крадется или бежит, как будто за ним гонится стая волков. Его сейчас узнаешь, да он и сам даст знать о себе: либо постучит в дверь тростью, носимою нарочно для этого употребления; либо зашаркает, либо кашлянет, проходя мимо, говоря тем: «Вот, дескать, я пришел!» Кто ж это? Уж не новый ли блаженный? Дверь потихоньку отворяется, и из щели смотрят несколько сверкающих глаз. – Э! да это старичок, что всё в карты играет: он не блаженный! впрочем, милый старичок! – И всё успокоивается. Но вот что-то брякнуло. «Mesdames, mesdames!» – восклицает пепиньерка. Всё внемлет. Да! так и есть! Это отделение Пятницы! Вот звук сабли, шпор и еще какой-то звук, как будто хлестанье ташки по ногам. – Блаженный, блаженный! Но что это он! Ах! Ах! Дверь захлопывается, все отскакивают: он подходит на цыпочках к двери, целует дощечку с надписью «Пепиньерки» и идет далее. Вскоре слышатся ускоренные шаги нескольких человек. Вдруг стук-стук кто-то в дверь. Пришли, пришли! Вся Пятница тут! Через десять минут является горничная от инспектрисы и зовет пепиньерок.
Блаженные в свою очередь еще с большим нетерпением ожидают появления пепиньерок. Они уже приветствовали инспектрису, наговорили ей и почетным ее гостям тьму любезностей; но и для них наступило ожидание. Один смотрит на все часы. Другой сел в уединенном
524
углу и поставил шляпу на пустой, стоящий напротив его, стул, чтобы его не занял кто-нибудь. Это место не вакантное: оно ждет кого-то. Третий спрашивает инспектрису: «А что ваших малюток не видать? уж здоровы ли они? Или, может быть, того… классы еще не кончились?» Но хитрая маменька проникает лукавый вопрос и, как любезная хозяйка, спешит послать, только не за детьми. Четвертый всё шутит с нянюшкой, которая стоит у самого входа. Вот – слышно что-то необъяснимое. Походка не походка, шорох не шорох, а так, приближение толпы сильфид. Это приближение не слышится, а чувствуется блаженными, и только одними блаженными. Пепиньерка никогда не войдет одна, а целым корпусом. Войти – это для нее важное дело. Она долго стоит в нерешительности перед дверьми и шепчется, смеется с подругами. Иногда вдруг толпа появится в дверях и вмиг опять со смехом исчезнет, или, как говорят, брызнет, в коридор.
Наконец она решится, примет сколько можно серьезную мину и войдет. А на лице у самой написано: я знаю, что вы здесь! я вас видела, слышала, как вы шли. Но она не останавливается с блаженным, а, слегка ответив на его поклон, идет прямо к инспектрисе и целует у ней руки, плеча, как будто блаженный для нее – так, ничего, пустое. «Не мешайте, не мешайте, – говорит инспектриса, – подите и будьте любезны с гостями».
Тогда-то настает для пепиньерки вечер, ожидаемый целую неделю. Надо сказать то, узнать это: ах, удастся ли, успеется ли? будет ли догадлив блаженный? Но блаженный сверх множества разных других добродетелей обладает еще одним необходимым достоинством: он более или менее плут. Вот он и пепиньерка идут от чайного стола прочь, и идут, кажется, в разные стороны, а посмотришь, через минуту – уж сидят или стоят вместе под сенью плюща или дикого винограда. Шляпа уж под стулом, а на стуле сидит пепиньерка. Они молчат несколько минут или говорят пустяки. «Что это у вас как поздно кончилось сегодня дежурство? – говорит он громко, а тихо прибавляет: – Я был здесь третьего дня и думал найти вас: вы, кажется, хотели прийти?» – «Нынче у нас танцкласс! – отвечает она громко же, а потом, глядя в сторону, тихонько говорит: – Меня позвала неожиданно начальница и продержала у себя два часа». Тут кто-нибудь проходит мимо. «Если б вы знали, – говорит, возвышая голос, блаженный, – что за
525
ужасная погода теперь…» А тихо: «Я целую неделю только и жил, и дышал этим днем». – «Неправда! – говорит она, – вам и так весело: вчера вы были у N. N.». – «Что у N. N.! – отвечает он, – когда там нет…» – и останавливается; а она потупляет глаза, зная очень хорошо, что следует далее. «Будете вы завтра у P. P.?» – «Не знаю; если возьмут». – «Ах! будьте! Что же за праздник, если…» Тут подходит другой. Какая досада! Блаженный бесится, пепиньерка щиплет рукав и смотрит вниз. «Слышали вы нового певца? – говорит подошедший, положив руки на колени блаженному. – Как он чудесно поет вот эту арию», – и начинает: тра-ла-ла… – «О, чтоб тебя черт взял и с певцом-то!» – думает блаженный. «Да вы лучше сядьте к фортепиано, – отвечает он, – да спойте порядком». Докучливый посетитель потолчется, потолчется возле них и – нечего делать – отойдет и сядет к фортепиано. «Будьте на празднике: без вас что за праздник?» У пепиньерки застучало сердце. «Как что за праздник? – спрашивает она, желая выведать поболее. – Там много будет без меня!» – «Без вас!.. Что мне много! – отвечает блаженный с пылающим взором. – На небе много звезд прелестных…» – «Что вы там делаете в углу? – кричит вдруг хозяйка, не покровительствующая этим уголкам, – вам скучно: подите сюда к нам!» – «Скучно!.. – ворчит блаженный, – ведь выдумает же что сказать!..» Но делать нечего: надо идти. Впрочем, главное сказано, или, точнее, в сотый раз повторено. И блаженный счастлив, что сказал две или три глупости, пепиньерка торжествует, что выслушала их. «Он любит! – думает она вне себя от радости, – любит! о да! и я, кажется, люблю… да! да – люблю! ах, душка! ах, милый! Annette! Annette! Он любит, и я люблю!»
На другой день в пепиньерской встают уже медленнее. Что нынче? суббота! ах, противная суббота! целая неделя до пятницы!
Пепиньерка любит! Hony soit qui mal y pense.1 Она так чисто, так младенчески, так недолго и непрочно любит, что любовь ее – игрушка! Светская женщина, услыхав про такую любовь, презрительно пожала бы плечами и сделала бы petite moue.2 «Так ли делают любовь в свете?» – подумала бы она. А тут и сам блаженный
526
своим характером не позволяет этой любви принять серьезного оборота. Он долгом считает перевлюбиться во всех пепиньерок, и пепиньерка из этого негорького опыта отчасти узнает мужчину и тут же учится быть женщиной, не платя за эту мудреную науку ни страхом, ни слезами, как бывает в свете, ни угрызениями совести, не жертвуя своею скромностию.
Описывая любовь других женщин, в другом месте, нужно бы было по необходимости описать прямое, открытое объяснение, язык страсти, может быть, поцелуй… А здесь… дар описывать сцены любви был бы дар напрасный. Объяснение! поцелуй! в этом заветном убежище, где обитательницы укрыты непроницаемым щитом даже от дуновения ветерка, от сырости тумана! Да там при одном слове «объяснение» побледнеют, кажется, самые стены; при звуке непривилегированного поцелуя потрясутся своды, а слово «люблю», как страшное заклинание, колеблющее ад и вызывающее духов, вызовет целый сонм смущенных начальниц, которые испуганной вереницей принесутся из всех углов, коридоров обширной обители, с зловещим шумом налетят на преступную чету, произнесшую заповедное слово, и поразят ее проклятием. Сама пепиньерка, услышав это слово, умерла бы от ужаса, не дожив до следующей пятницы. Между тем в том же месте беспрестанно раздается слово «обожаю», – и своды не трясутся, стены не бледнеют, и начальство покойно.
Любовь пепиньерки есть то же, что у мальчиков игра в лошадки в подражание большим. Ведь девочки, нянча и баюкая куклу, играют же роль маменек, а этот шаг гораздо важнее и дальше всякого другого в жизни женщины, и такая игра еще более наводит на разные преждевременные соображения… между тем она всюду дозволена. Я не понимаю, почему же девушке не поиграть примерно в любовь? И как она играет? Шепчет, задумывается; остается в комнате одна, когда прочие на дежурстве; или ночью, когда они спят, она мечтает, мечтает… то улыбнется, то нахмурится. Что у нее в мечтах? Один Бог в небесах ведает да ее подушка. Есть мечты заветные, остающиеся тайнами и для подруг, даже для подруг. За мечты ручаться нельзя, но за всё прочее можно прозакладывать голову. Итак – hony soit qui mal y pense!
Пепиньерка умрет, но не выскажет своей любви. Как же узнается последняя? Ее высказывает взгляд неопытной девушки, невольное смущение – словом, неуменье
527
обращаться с сердечным бременем, и потом доверенность, сделанная подруге за взаимную откровенность. Но что же из этого выходит? У блаженного кроме предмета поклонения есть между пепиньерками нечто вроде друга, которому он поверяет всё или, лучше сказать, от которого всё искусно выведывает. И тайна подруги – переходит к нему.
Вот, например, пепиньерка, услышав от блаженного стих «На небе много звезд прекрасных», относит его, разумеется, к себе и в тот же вечер, ложась в постель, или на другой день поверяет это избранной подруге. «Катя, Катя!» или «Мери!» – говорит она и делает значительную мину. Та тотчас постигла в чем дело, и обе идут подальше от девиц, в глушь и дичь сада, где растут заветные яблоки, не доступные ни питомицам, ни пепиньеркам и обогащающие только трапезу эконома. «Тайна?» – спрашивает одна. «Тайна! – отвечает та, – только, ради Бога, никому на свете… это такая, такая тайна… ах, какая тайна!» – «Не скажу – никому на свете, ни за что, ни за что! хоть умру…» И шепчут. «Каково же! – восклицает слушательница. – Так и сказал?» – «Так и сказал! Не знаешь ли, душка, что дальше следует в книге…» И если не знают, то поставят на ноги всех братцев и кузеней; книга добывается, и справка наводится. «Ты счастлива! – говорит подруга, – а я-то…» – и глазки туманятся слезой. «Что с тобой? скажи, душка! ах, скажи! хи-хи-хи!» – «Меня не любит!» – продолжает та. «Как! он тебе сказал?» – «Фи! разве мы говорим с ним об этом! какого же ты обо мне мнения?» – «Да как же ты узнала?» – «Мне сказал его друг. Он говорит, что этот блаженный – хороший человек, бог знает какой умный! да только, говорит, не верьте ему: он всё врет». – «Как врет?» – «Да так: он любить не может. Это в городе уже известно, и ему ни одна городская девица не верит: это мы только такие простенькие… суди, ma ch?re, хи-хи-хи…» – «Каково это! – восклицает та, – бедненькая!»
