Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т.2. Марсельские тайны. Мадлена Фера
Женевьева на время прервала чтение. Заметив испуганное движение Мадлены, она уставилась на нее своим неумолимым взглядом.
— Так за грехи родителей наказываются дети, — прошептала она, не сводя с Мадлены глаз. — Бог карает виновных в их потомстве до последнего колена.
Ярое бешенство охватило Мадлену; при каждом новом несчастье эта женщина вставала на ее пути, преследуя своим фанатизмом.
— Отчего вы на меня так смотрите? — воскликнула она. — Или я какая-нибудь особенная?.. Ах, я забыла — вам и сейчас надо меня оскорбить! Мне следовало помнить, что до последнего часа я буду видеть вас с поднятой рукой, непреклонную, как сама судьба… Вы и есть этот рок, вы и есть мое наказание!
Глаза старухи сверкали. Со свирепой радостью, как бы в пророческом экстазе, она прокричала:
— Грядет час! Грядет час!
— О! С меня хватит страданий, — горько продолжала Мадлена. — Я хочу быть наказанной и сама накажу себя… Но не по вашему приговору. Вы не грешили, вы не жили и не смеете судить о жизни… Можете вы утешить меня?
— Нет, — ответила протестантка, — пусть льются ваши слезы, пусть вы почувствуете благодарность к руке, карающей вас.
— Можете вы сделать, чтобы Гийом любил меня и успокоился? Можете вы поручиться, что я одна буду страдать с той минуты, как смирюсь?
— Нет, Гийом страдает потому, что тоже виновен. Богу известно, кого поразить своим гневом.
Мадлена выпрямилась в величественном гневе.
— А коли так, — вскричала она, — раз вы ничего не можете, то что вы делаете здесь, почему вы меня терзаете?.. Не нужно мне бога, я сама буду своим судьей и сама себя покараю!
Она замолчала, обессиленная, и опустила голову. Ее взгляд упал на труп дочери; та как будто слушала ее, приоткрыв рот. Мадлене стало стыдно своего исступления, взрывы которого, словно удары хлыста, сотрясали воздух над этим жалким, уснувшим тельцем. На мгновение ее заворожило созерцание небытия, она забылась, испытывая восторг от предвкушения смерти. Тяжелая неподвижность Люси, застывшее на ее лице выражение покоя сулили ей вечный сон, убаюкивающие объятия пустоты. Странное любопытство овладело Мадленой: ей захотелось узнать, сколько времени надо, чтобы вот так застыть и похолодеть.
— В котором часу умерла Люси? — спросила она Женевьеву, которая снова приступила к чтению молитв.
— В двенадцать, — сказала протестантка.
Этот короткий ответ, как удар обухом, ошеломил Мадлену. Может быть, Женевьева права, — она своим грехом убила дочь? В полдень она была в объятиях Жака, и в полдень умерла Люси. В этом совпадении Мадлена увидела нечто роковое, ужасное. Она, казалось ей, слышала, как ее стоны любви мешались с предсмертными хрипами ее ребенка, она теряла рассудок, сопоставляя сцену сладострастья с картиной смерти. Несколько минут она не могла прийти в себя, пораженная, убитая. Потом спросила себя, зачем она здесь, что ей нужно в Нуароде. Но она не знала зачем, в ее голове было пусто. С тоской Мадлена раздумывала: «Почему я так торопилась сюда из Парижа? Ведь у меня было какое-то намерение…» Она делала неимоверные усилия, напрягая память, и вдруг вспомнила. «А, знаю, — подумала она, — я хочу убить себя, хочу убить себя».
— Где Гийом? — спросила она Женевьеву.
Старуха пожала плечами, не переставая бормотать сквозь зубы невнятные слова. Тогда Мадлене пришло на память красное мерцание, которое она видела, отворяя калитку, так необычно освещавшее окно лаборатории. Чувство подсказало ей, что Гийом там. Она вышла из комнаты и торопливо поднялась по лестнице.
Гийом действительно был в лаборатории. Выбежав из комнаты, где только что скончалась Люси, он бросился в парк и ходил там до темноты, обезумев от горя. Когда, как легкий пепел, спустились сумерки, придав пейзажу ровную, серую, полную несказанной грусти окраску, Гийома охватила гнетущая душевная усталость; он почувствовал непреодолимую потребность укрыться в какой-нибудь черной дыре, где мог бы утолить свою жажду забвенья. И тогда машинально, словно повинуясь роковой силе, он пошел взять из ящика спрятанный им некогда ключ от комнаты, где отравился г-н де Виарг. Со времени самоубийства отца Гийом не бывал там. Он сам не мог бы объяснить, почему его так повелительно тянуло туда: это была какая-то болезненная потребность в ужасном, маниакальное стремление разом исчерпать все, что ни есть страшного и мучительного. Когда он вошел в обширную залу и осветил ее тусклым светом свечи, которую держал в руке, она показалась ему еще более грязной, еще более запущенной, нежели когда он видел ее последний раз. В углах по-прежнему валялись груды отвратительного хлама, печь и полки были разломаны в куски. Все здесь было как прежде, но только пятилетний слой ныли покрывал следы разрушения да пауки заплели потолок паутиной, свисавшей черными лохмотьями до самого пола; воздух в этом мрачном помещении стоял спертый, прогорклый. Гийом поставил подсвечник на стол и, не садясь, внимательно огляделся. Увидав у своих ног темный след крови отца, он слегка вздрогнул. Потом вслушался в окружавшую его тишину. Предчувствие говорило ему, что здесь, посреди этой мерзости, его ждет еще какой-то неимоверный удар. Эта комната, куда не входил ни один человек, безмолвная и унылая, как будто ждала его все пять лет, что он отдал обманчивым снам. И теперь она открылась перед ним и захватывала его, словно давным-давно обещанную ей добычу.
Весь в тревожном ожидании, Гийом вспомнил свою мученическую жизнь, непрерывный гнет, с юности терзавший его тело и душу. Он снова увидел свое исполненное страхов детство, горестные годы учения и последние, прожитые им в тоске и безумии месяцы. Все было тесно связано одно с другим, все толкало его к какой-то ужасной, несомненно близкой развязке. Теперь, когда события, последовательный и неумолимый ход которых он мог проследить, загнали его в эту запятнанную кровью его отца комнату, он чувствовал себя созревшим для смерти; он знал, что судьба, совершив последнюю жестокость, скоро покончит с ним.
Уже с полчаса, оповещенный внутренним голосом, он прислушивался, ожидая кого-то, кто придет сюда нанести ему смертельный удар, как вдруг из коридора до него донесся шум шагов. На пороге показалась Мадлена. Она была еще закутана в шаль и даже не успела сбросить шляпу и перчатки. Быстрым взглядом она окинула комнату и прошлась по лаборатории, куда еще ни разу не входила. Иногда при ней говорили об этом запертом помещении, она знала его зловещую историю. Когда она увидела эту отвратительную нечистоту, странная усмешка скривила ее губы: она вполне заслуживала умереть посреди этой гнили и разорения. Как и Гийому, ей показалось, что комната давно ждет ее.
Она подошла к мужу.
— Я должна поговорить с тобой, Гийом, — сказала она.
Она произнесла это холодно, отчетливо выговаривая слова. Ее возбуждение совершенно улеглось. Своей высоко поднятой головой, решительным взглядом она походила на безжалостного судью.
— Несколько месяцев назад, покидая гостиницу в Манте, — сказала она, — я просила у тебя одной милости: позволить мне умереть в тот день, когда мучительная жизнь, которую мы ведем, станет нестерпимой. Я не сумела обуздать свою мысль, угомонить свое сердце; я пришла напомнить тебе твое обещание.
Гийом не ответил, он угадывал доводы, которые приведет ему жена, он ждал их, готовый согласиться с ними, уже не помышляя о том, чтобы защитить ее от нее самой.
— Смотри, к чему мы пришли, — продолжала Мадлена. — Мы оба затравлены, оба заперты в этой комнате, куда под конец нас загнала жизнь. Каждый день мы теряли из-под ног кусочек почвы, мы чувствовали, как железное кольцо все туже сжимается вокруг нас, оставляя нам все меньше пространства. Наше несчастное больное сознание постепенно выживало нас отовсюду, где мы находили приют: из соседнего домика, из нашего особнячка в Париже, даже из столовой в Нуароде, даже из комнаты, где сегодня умерла наша дочь. Теперь мы загнаны сюда, в этот зловещий угол — последнее, достойное нашего безумия пристанище. Если мы оба выйдем отсюда, то для того только, чтобы скатиться еще ниже, чтобы вести еще более позорную и жалкую жизнь… Верно это?
— Верно, — ответил Гийом.
— Мы живем бок о бок, но уже не можем обменяться ни взглядом, ни словом, не оскорбив друг друга. Я больше не принадлежу тебе, я принадлежу своим воспоминаниям, которые по ночам преследуют меня потрясающими кошмарами. Для тебя это не тайна — ты разбудил меня однажды, когда я во сне отдавалась призраку. С тех пор ты не решаешься прижать меня к своей груди — ведь так, Гийом? Я слишком полна мыслей о другом человеке. Я знаю, что ты ревнуешь, что ты в отчаянии, что ты дошел до предела, как и я… Верно это?
— Верно.
— Любовь между нами теперь была бы гнусностью. Сколько бы мы ни старались закрывать на это глаза, но я не раз почувствую, как все тебе опостылело и противно, а ты прочтешь мои мысли и угадаешь мою постыдную страсть. Нам больше нельзя жить вместе… Верно это?
