Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т.2. Марсельские тайны. Мадлена Фера
Очутившись на улице, она, опустив голову, торопливо пошла, сама не зная куда. Ни стука экипажей, ни толчков прохожих — всего того грохота и движения, которые окружали ее, — она не замечала сквозь вихрь захвативших ее мыслен и чувств. Раза два-три она останавливалась перед витринами магазинов, как будто поглощенная зрелищем выставленных там товаров, но даже не видела их. И снова, все сильнее пошатываясь, шла дальше. У нее был осоловелый вид, как у пьяницы. Люди оборачивались, слыша, как она разговаривает сама с собой. «Что я за женщина? — бормотала она. — Я пошла к этому человеку, чтобы поднять себя в его глазах, а вместо этого, как публичная девка, бросилась в его объятия. Достаточно было ему прикоснуться ко мне — и я, не дав отпора, испытывая гнусное наслаждение, отдалась ему». Она замолчала, ускорив шаг; потом с глухой яростью продолжала: «И, однако же, утром я была тверда; я все обдумала; я знала, что должна сказать. Но я проклята, как говорит Женевьева, — вот в чем дело. Моя плоть бесчестна. О, какая грязь!» И с гримасой отвращения она как безумная бежала по тротуару.
Прошло более часу; она все ходила и вдруг остановилась на месте. Мысль о завтрашнем дне, о тех днях, что ей еще предстоит прожить, встала перед нею. Она подняла голову, огляделась, соображая, где находится. Ноги машинально привели ее опять к площади Мадлен; она увидела клумбы цветов, букеты пышно распустившихся роз, аромат которых бросился ей утром в голову. Она снова прошлась по базару, думая: «Я убью себя, все будет кончено, и больше я не буду страдать». Тогда она направилась к Булонской улице. Несколько дней назад на дне выдвижного ящика ей попался на глаза большой складной охотничий нож; Торопливо шагая, она видела этот нож, он словно лежал перед нею раскрытый, удаляясь, по мере того как она приближалась, завораживая ее, маня к маленькому домику. Она размышляла: «Сейчас он будет в моих руках, я выну его и ударю себя в грудь». Но, уже проходя по улице Клиши, она внезапно почувствовала отвращение к подобному самоубийству. Раньше, чем убить себя, ей нужно увидеться с Гийомом, объяснить ему, почему она должна покончить с собой. Ее лихорадочное волнение утихало, и она отвергла намерение лишить себя жизни столь мгновенно.
Мадлена пошла обратно на вокзал и как раз поспела к поезду, отходившему на Мант. Во все время двухчасового пути в ее мозгу не умолкала мысль: «Я покончу с собой в Нуароде, когда докажу Гийому необходимость моей смерти», — говорила она себе. Равномерное и однообразное покачивание вагона, оглушающий шум идущего поезда, баюкая ее, странным образом укрепляли в ней мысль о самоубийстве; ей чудилось, будто колеса, грохоча, повторяют за ней, как эхо: «Убью себя, убью себя». В Манте она села в дилижанс. Прижавшись к окошку, Мадлена смотрела на ноля, узнавая по дороге дома, которые несколько месяцев назад она видела ночью, проезжая мимо них в кабриолете с Гийомом. И все — поля, дома — тоже, казалось, твердило: «Убью себя, убью себя», будто одобряло единственное желание, наполнявшее все ее существо.
Она сошла с дилижанса за несколько минут езды до Ветея. Отсюда проселочная дорога вела напрямик к Нуароду. Спускались упоительные теплые сумерки. Дрожащие дали таяли в ночной мгле. Поля чернели под молочными небесами, в воздухе разносился звук замиравших молитв и песен, которыми люди провожали последний час угасавшего дня. Торопливо проходя по тропинке, с обеих сторон огражденной кустами боярышника, Мадлена услышала шаги. Надтреснутый голос пронзительно пел:
Жил да был богач-паша,Его звали Мустафа,И им куплена былаДля гарема Катенька —Да, мамзель Катенька.И тра-ля-ля, тра-ля-ля-ля,Тра-ля-ля-ля, ля-ля-ля-ля.
То была Ярь-Медянка. В этот чистый печальный час ее «тра-ля-ля» звучало скорбной иронией. Оно было похоже на хохот безумной, раскаты которого, мало-помалу утихая, завершаются потоком слез. Мадлена остановилась как вкопанная. Этот голос, эта песня, услышанная здесь, ясным вечером, вызвала перед ней мгновенное, щемящее видение. В памяти встали ее давнишние прогулки в Верьере. В те времена с приближением ночи она под руку с Ярь-Медянкой выходила из леса. И обе пели песенку про пашу Мустафу. Издали, с окутанных сумерками тропинок, доносились другие женские голоса, подхватывавшие веселый припев. Сквозь листву мелькали белые платья, возникая над землей, как пар, и понемногу растворяясь во мраке. Тьма быстро сгущалась. Отдаленные голоса казались грустными, игривые напевы и непристойные куплеты, вылетая из пропитых глоток, на расстоянии звучали нежной тоской и меланхолически расплывались в неподвижном воздухе.
Это воспоминание сжало горло Мадлены. Она слышала приближающиеся шаги Ярь-Медянки и стала пятиться, чтобы не столкнуться лицом к лицу с этой женщиной, жалкий силуэт которой уже вырисовывался в потемках. После короткого молчания безумная снова запела:
И им куплена былаДля гарема Катенька.Заплатил он три гроша,А ей грош была цена.И тра-ля-ля, тра-ля-ля-ля,Тра-ля-ля-ля, ля-ля-ля-ля.
Испуганная диким хохотом поющей, потрясенная до слез этим хриплым голосом, в прохладе нарождающейся ночи скорбно поминавшем песней свою юность, Мадлена быстро раздвинула кусты боярышника и через поле бросилась бежать в Нуарод. Толкнув калитку парка, она заметила на темном фасаде дома мрачно светившееся красным светом окно лаборатории. Она никогда не видела этого окна освещенным, и его отблеск в чуть брезжущих сумерках наполнил ей сердце странным чувством тревоги.
XIIIВ Нуароде ее ждал новый удар. Днем скончалась маленькая Люси.
Приехав, Гийом застал девочку в агонии. Злая лихорадка, из тех, что после выздоровления от тяжелой болезни настигают детей, подкосила ее. Вся в огне, она выпрастывала из-под одеяла дрожащие слабенькие руки, пытаясь охладить их свежим прикосновением простынь. Во время приступов бреда она металась, отбиваясь от чего-то невидимого, на что был устремлен ее пристальный отсутствующий взгляд. Ее лицо, казалось, состояло из одних глаз; мало-помалу глаза эти затуманивались, как источник чистой воды, которую замутила струя песка. Когда вошел отец, она не узнала его. Склонившись над ее кроваткой, он в глубоком отчаянии смотрел на нее. Раздирающая боль, которую он ощущал в груди при каждом ее стоне, убеждала его, что Люси принадлежит ему одному. Страшное раскаяние в том, что он отталкивал ее от себя, гнетущей тяжестью пригибало его; ему хотелось прижать ее к своей груди, отнять ее у смерти. Возврат любви дался ему через невыразимую муку.
Между тем Люси умирала. На минуту прекратился бред. Милая капризная улыбка осветила ее детское личико. Потом, поглядев вокруг, словно только что проснулась, она, казалось, вспомнила и узнала все окружающее. Она протянула руки к отцу и проговорила свое любимое словечко, которым выражала ласку:
— Возьми меня, возьми меня.
Гийом наклонился, теряя голову от счастья, думая, что она спасена. Но когда он приподнял ее, по ее тельцу прошла резкая судорога. Она была мертва. Опустив ее на подушки, он молча, без слез стал на колени. Однако спустя недолгое время он уже не решался смотреть на нее. Смерть заставила ее сомкнуть губы, придав лицу твердое выражение Жака. Он ужаснулся при виде таинственного преображения, вызванного смертной судорогой, которая постепенно запечатлевала на лице его дочери сходство с этим человеком; он еще пытался молиться, глядя только на руки девочки, сложенные крестом. Но против его воли глаза поднимались выше, к ее голове. Наконец он выбежал из комнаты, оставив Женевьеву одну подле Люси.
Когда Мадлена открыла дверь в вестибюль, предчувствие несчастья охватило ее. В столовой было холодно и пусто, дом казался покинутым. Заупокойное пение привело молодую женщину на второй этаж. Так она дошла до комнаты, где вечным сном спала Люси; у ее изголовья Женевьева заунывно читала молитвы. Страшное зрелище — бледное лицо девочки, голова которой неподвижно покоилась на подушке, коленопреклоненная фанатичка, молящаяся при неверном свете свечи, — пронизав ее холодом, приковало к порогу. С одного взгляда она поняла все. Потом медленно приблизилась. С самого утра мысль о дочери ни разу не явилась ей. Она почувствовала своего рода облегчение, увидав дочь мертвой. Одним препятствием к самоубийству стало меньше; теперь она могла покончить с собой, не мучаясь, что оставляет после себя жалкое созданье, самым своим рождением уже обреченное на несчастье. Подойдя к краю кроватки, она не пролила ни одной слезы и только сказала себе, что через несколько часов будет лежать такая же неподвижная и холодная. Если б ей не предстояло умереть, она, наверно, с отчаянными рыданиями бросилась бы на труп своего ребенка, но уверенность, что скоро сама перестанет существовать, помешала ей предаться горю. Ей только захотелось поцеловать ее в последний раз. Но когда она наклонилась над Люси, ей представилось, что перед нею Жак, что у Люси его губы, те самые губы, которые она утром так страстно целовала. Она отшатнулась в ужасе.
