Духовидец. Гений. Абеллино, великий разбойник - Фридрих Шиллер
Среди них ближайший к нам был молодой человек по имени Г**, который жил в уединении с более чем достойной любви супругой. Он много путешествовал и многое испытал. Теперь он утешался тем, что в лоне своей семьи мог позабыть о неисполнившихся желаниях, и был счастлив оттого, что живет не думая о прочем мире, богат, хотя и в меру, и доволен, несмотря на отдаленность привычных увеселений. Его характеру была присуща ясная философия, очевидное непопечение обо всем, что происходило вне его, и именно это делало для нас общение с ним столь привлекательным и желанным.
Его супруга была очень знатна, и так как без нее он чувствовал бы себя чрезмерно несчастным, заключив брачный союз, они покинули навсегда свое отечество. Он оставил прежних друзей, но страждущее сердце, если оно не разбито, всегда умеет найти себе новых. Он успокаивал себя насчет своего неравного брака сознанием, что никому, кроме себя самого, не нанес вреда, был счастлив со своей благородной супругой, доволен и покоен.
Он владел небольшим поместьем, что давало ему независимость и возможность беспрепятственно заниматься литературным трудом[247]. Я тоже был не чужд сочинительства и с удовольствием отмечал, как фантазии из иного и лучшего мира оказывали ободряющее влияние на его умонастроение. Супруга его в заботливых и нежных руках своего мужа потеряла все сословные предрассудки и была ему благодарна за то, что он претерпел ради нее пересуды молвы и разлуку с друзьями — жертвы, которые ему пришлось принести ради нее. Она обладала умением приспособиться к любому положению и относилась к нам, как если бы знала нас всегда.
Благодаря Г** я более подробно ознакомился с литературой. В ее суждениях и ее твореньях приобретаешь познание человеческого сердца, так как слабости и чудачества пишущего присущи всему человеческому роду. Мы все видим и понимаем нашу схожесть, и поэтому существует больше совпадений, чем различий, которые поднимают одного-единственного надо всеми.
— Итак, вы обособлены здесь от всего мира, Г**, — сказал я ему, — слава вас не привлекает; но почему же тогда вы пишете и отчего пишете вы так много?
— Я не так уж обособлен от остального мира, как вам это видится, — ответил Г**. — У меня есть еще друзья, которые вспоминают обо мне с нежностью и прощают мне то, что лишь в их сердцах ищу я оправдания; они принимают участие в моих тихих домашних наслаждениях, радуются, если другие относятся ко мне с почтением и служат мне. Я знаком с С**, молодым благородным человеком, который с нежной добротой родственника сочетает строжайшие обязанности дружбы. Настроение моих читателей, правда, остается для меня неизвестным, но мои друзья судят с великодушием о моих удачах.
— Но повторю свой первый вопрос, милый Г**: почему вы пишете так много, вместо того чтобы тщательней оттачивать написанное, хотя это и потребовало бы больше времени?
— Я бы стал так делать, если бы посвятил себя другой области литературы — той, что связана с серьезными исследованиями. Но мой предмет составляют порождения безграничной испытанной фантазии, к которой речь льнет непринужденно. Первый набросок всегда наиболее удачен. Я наблюдаю все, что вокруг меня происходит, так много, как я только могу, но я наблюдаю еще точнее силу моего воображения, и в моем случае лучше избыточная неполнота, чем бесплодная скаредность.
— Я нахожу сочинительство настолько неприятным, что воздерживаюсь делать заключения или выносить приговор.
— Неприятного не так уж и много, как вы, возможно, полагаете, маркиз; особенно в том положении, каковым является мое. Я мало воспринимаю похвалу или брань, но из того, что слышу, стараюсь извлечь для себя наибольшую пользу. Часто кажется мне, когда обо мне судят, что речь идет о ком-то другом, и я привык учиться на каждой своей ошибке. Я совершенно хладнокровно отношусь к тому, что происходит, как если бы для меня все было необходимо. Так постоянно учишься писать лучше, любезный маркиз, даже если завистники и враги оскорблены при сознании, что способствуют против воли нашему совершенствованию.
— Я удивляюсь вашему мужеству, дорогой Г**, которое может противостоять всеобщим слухам, служащим, как вы знаете, не к вашей пользе. У вас есть причины замкнуться в домашнем кругу, и все же открытость для общества могла бы оправдать в его глазах ваш характер.
— Знаете ли вы, чем я утешаю себя за это маленькое неудобство? Моим покоем, счастьем с любимой женщиной, независимостью и убеждением, что всякая точка зрения по-своему правдива и правда эта себя обязательно обнаружит, если даже ее из предусмотрительности какое-то время скрывали.
* * *
Мы жили в высшей мере счастливо. Чего мы могли еще желать? Барон С—и, Г**, я, обе наши супруги находили общество друг друга все более привлекательным, у нас не было никаких иных забот, как только жить в свое удовольствие, и мы сделали эту необходимость настолько сладостной, насколько только было возможно.
Замок В—л является замечательным местом для отдыха и обладает всеми преимуществами, придающими сельской жизни неповторимое очарование. Аделаида и супруга Г** были большими любительницами рыбной ловли, В—л и С—и — заядлые охотники, я любил полеводство, а Г** сочинял для нас тем временем истории, которые через свою мораль и свои образы полезно и занимательно представляли нам сцены из нашей жизни, полные верных наблюдений над нашими характерами. Сами мы ленились писать, но любили обсуждать его сочинения; порой возникали небольшие дружеские перепалки, он изменял написанное или спорил с нами, однако не переставал утверждать, что неизменно выигрывает благодаря нашим замечаниям, и особенно тем, которые делали дамы. Лишь женскому уху дано так тонко уловить беглость и изящность стиля.
В середине лета приехал к нам наконец дон Бернардо, и присутствие этого человека несколько изменило характер наших развлечений, к которым нас приучили радость вновь проснувшейся природы, свобода и горячность крови. Неохотно смирился я с тем, что вместо непринужденного обмена мыслями через общество дона Бернардо я обратился к более серьезным и глубоким размышлениям, и замечал, что другие чувствуют себя так же. Даже Аделаида с ее склонностью к унынию и глубокомыслию пребывала до этого самого времени весела и беззаботна, увлеченно участвовала во всех
