Духовидец. Гений. Абеллино, великий разбойник - Фридрих Шиллер
— О, мой брат, мой дорогой брат!
Р*** хоть и был неотесан, но чрезвычайно гордился тем, что он немец, считая это за некую честь; речь молодой особы прозвучала для него сладкозвучно, словно песнь барда[246]. Он хоть и не помнил, чтобы у него когда-либо была сестра, но решил все же принять на веру эти бесхитростные излияния невинного существа. Он прижал ее с ответным трепетом к груди и поднялся с ней еще на несколько ступеней, чувствуя себя счастливым оттого, что впервые в жизни встретил девушку, которая расточает ему свои ласки и терпит его нежности.
Они вошли в комнату, изящная обстановка которой говорила о хорошем вкусе и достатке. Повсюду можно было видеть серебряные приборы, расставленные довольно безыскусно; богатые ковры и безделушки, гравюры и живопись, наконец, роскошные платья, оставленные там и сям. Большинство из них граф фон С** приказал доставить сюда за несколько дней (потом он раздал их своим слугам). Случайно нашлась одна немецкая девушка в Париже, которую он посвятил во все семейные обстоятельства господина фон Р***; роль свою ей удалось сыграть блестяще.
После того как «сестра», держа господина Р*** за руку, провела его к софе и усадила, она принялась вновь его обнимать. Слезы радости обильно струились из ее прекрасных глаз, орошая еще более прекрасные щеки, алый, как цветущая роза, рот словно приклеился к устам ее вновь обретенного брата. Она так умело разыгрывала волнение, для выражения которого ей, казалось, не хватает слов, что бедный шельмец сам принялся всхлипывать.
После того как первые излияния этой немой сцены счастливо закончились, господин фон Р*** отважился спросить у молодой дамы, каким образом он удостоен чести быть принятым как ее брат. Она поначалу горячо убеждала его, что никто не имеет больше прав называться его сестрой, нежели она. Вместо того чтобы заподозрить неладное, он подумал, что красавица, вероятно, пребывает в заблуждении. Она же, с большой смышленостью используя его растроганность, доказательно изложила все сведения, которые узнала от своего покровителя, и под конец господину Р*** стало ясно как день, что отец его, останавливаясь в Б** в течение нескольких лет для улаживания некоторых дел, познакомился там с будущей матерью Юлии (этим именем назвалась девица), соблазнил ее, зачал с ней дочь и, наконец, предательски покинул обеих.
Несмотря на то что подобные происшествия случаются повсеместно и не являются чем-либо необычным, Юлия была повергнута в отчаяние; она верила, что сын предателя отца будет также предателем, и засыпала господина Р*** всевозможными упреками. Искусная актриса от природы, она так убедительно плакала и вздыхала, что бедняга Р***, который сидел словно на угольях, то и дело вынужден был просить у нее прощения за своего злосчастного родителя и наконец принялся уверять ее, что сделает все возможное, чтобы вернуть ей утраченную честь.
Собственно говоря, для этого был необходим совершенно иной человек, а отнюдь не безумный барон. Девушка не удовольствовалась его заверениями и поклялась, что приехала в Париж отомстить своему предателю брату за себя и свою мать. С этими словами достала она из-за диванной подушки огромный нож и занесла его над бароном.
При одном только виде сего режущего инструмента барон чуть было не лишился чувств. Ни разу в жизни не отваживался он даже взять в руку пистолет со взведенным курком — из опасения, как бы он не выстрелил самопроизвольно. Представьте же себе его душевное состояние в такую минуту! Господин Р*** съежился от ужаса в комок. Однако спрятаться было невозможно, и потому не оставалось ничего другого, как только вопить о помощи и молить о пощаде.
Как всякий благородный человек, он сам носил на боку большую шпагу, но перед ней он испытывал еще больший страх, чем перед кинжалом Юлии. Девушка, однако, хорошо понимала, что некоторые люди от испуга могут совершить удивительные подвиги, и это несколько смягчило ее горячность. Она сделала вид, что тронута его просьбами, слезами и обещаниями и примирилась со своим любезным, вновь обретенным братом.
Господин Р*** вскоре развеселился и забыл о неприятной сцене. Р*** легко поддавался очарованию, стоило с ним немного пошутить, и он чувствовал себя счастливейшим человеком в мире. Все подколы принимал он за искреннейшие комплименты и в любом общении находил нечто лестное для прирожденной чести своего имени.
Юлия к тому же была очень красива и еще весьма свежа, что же касается господина Р***, то было бы чудом, если бы он не имел в своей благородной крови некоторую неблагородную примесь. Он желал все больше, чтобы Юлия не была его сестрой. Это сомнение, это слабое подозрение придавало его обращению с красавицей такую теплоту, что вскоре она почти обернулась невоздержанностью.
Девушка превзошла сама себя в неизбывном остроумии. Было видно, что, побывав во многих руках, она превратилась в настоящую француженку. Ее неиссякаемая веселость, подлинной причиной которой, возможно, были подарки и обещания графа, расшевелила медлительного Р***, и они проболтали и прохохотали до позднего вечера. Юлия рассказала своему новоявленному брату тысячи семейных анекдотов, и он все больше убеждался, что она действительно приходится ему сестрой, которую ему должно любить и превозносить.
Изящно сервированный ужин, для чего пригодилась серебряная посуда графа, также немало способствовал прекрасному настроению. Изысканно приготовленные блюда, изобилие припасенных графом вин, которые искрились в хрустальных бокалах, дополняли впечатление, полученное господином Р*** о положении и богатстве своей сестры. Она не только не требовала у него денег, что повергло бы его в превеликое замешательство, но и предложила ему сама, в случае если он будет нуждаться, свой кошелек; он подумывал уже, что впоследствии, когда получше ее узнает, сможет воспользоваться ее предложением.
Ужин затянулся до двенадцати часов. Хоть и стояла светлая летняя ночь и на улице было полно прохожих, Юлия убедила брата, что было бы опасно возвращаться домой в столь поздний час сквозь все эти извилистые, пользующиеся дурной славой переулки, и потому он решил остаться на ночь у нее, в специально отведенной для него комнате. Даже его обостреннейшее чувство чести ничего не могло возразить против подобного предложения.
На
