Император и ребе, том 1 - Залман Шнеур
О, реб Нота, говорил только, так сказать, о солнечных сторонах Польши. Он знал, что это будет по сердцу молодому патриоту. Тем временем он рассматривал своего благородного гостя, не упуская ни единого его движения. И все так мягко и невзначай, что тот этого даже не замечал.
Адам Чарторыйский, в отличие от своего брата, не был типичным южно-польским аристократом, в чьих жилах текла примесь татарской крови, как и у всех в этом котле между Бугом и Днестром, в котором народы смешивались на протяжении веков побед и поражений. У него не было ни слегка изогнутого тонкого носа, ни карих, чуть раскосых глаз, столь характерных для помещиков Подолии. Он был, скорее, саксонско-германской внешности, в мать. С матово-белой кожей и румянцем мальчишки, которого только что ущипнули за щечки. Его брови и длинные ресницы были светло-русыми, с серебристым блеском. Такими же были и шелковистые волосы под снежно-белым напудренным париком. В то же время он напоминал настоящего москаля своим широким носом, серыми, как сталь, глазами и полными, чувственными губами. Эти русские черты отчетливо пробивались сквозь его саксонскую нежность и действительно напрашивались на сравнение с портретом русского генерала Репнина, висевшим у Екатерины между портретами ее любимых полководцев.
Эта немецко-славянская красота словно была покрыта росой двадцатичетырехлетней молодости. Непонятно было, как при распущенном, разгульном екатерининском дворе мог сохраниться такой молодой красивый человек без малейшего намека на круги под глазами, без модного в тогдашнем «лучшем обществе» циничного выражения дурно понятого вольтерьянства на губах. Породистая свежесть Чарторыйского, его неподдельная гордость сдержанной чистой юности, казалось, были способны победить все грубые страсти, бушевавшие вокруг: «Не на того напали!..»
По его скупым словам и по замечаниям, которые позволял себе молодой князь в незнакомом доме, реб Нота сразу же понял, что тот гораздо больше прислушивается и осматривается, чем говорит, что все его слова и дела имеют только одну потаенную цель: освобождение Польши. Хозяин понял, что двадцатичетырехлетний патриот захвачен этой идеей и предан ей не меньше, чем он, Нота Ноткин, бывший втрое старше молодого князя, захвачен борьбой за права евреев. Он подумал про себя: «Хм… Нашла коса на камень. Коса затупится, а камень останется цел…»
Но молодой князь недолго был сдержан. После того как Чарторыйский еще пару раз встретился с «советником двора» Нотой Ноткиным, он почувствовал, что может позволить себе быть более открытым, не сдерживать себя на каждом слове, как среди коллег-офицеров в конной гвардии или русских и немецких знакомых при императорском дворе. Счастье, которого они оба искали, каждый для своего народа, в разгульном Петербурге, у высокопоставленных и низких лизоблюдов, крутившихся вокруг постаревшей императрицы, в определенном смысле делало их равными, несмотря на разницу в цели, возрасте и религии. Наконец реб Нота услыхал из смеющихся уст молодого князя Чарторыйского то, что его действительно интересовало.
Он узнал, что больше всех при императорском дворе Чарторыйский полюбил внука Екатерины — Александра, старшего сына наследника Павла. Этому принцу было всего семнадцать лет, но, тем не менее, он был уже скоро год как женат. У старой, вечно влюбленной императрицы была такая слабость — сводить своих близких в упряжку, и чем раньше — тем лучше. Мальчишки, едва закончив школу, попадали в объятия молодых жен, а совсем еще девчонки — в объятия юных кадетов. Екатерина сама с ранней юности наслаждалась такими пикантными переживаниями, поэтому теперь хотела, чтобы их пережили и ее близкие. Странное желание.
Но не все попавшие в упряжку юные родственники были счастливы. Принц Александр, например, не видел никакого смысла в столь ранней семейной жизни. Молодую жену он не любил и избегал, насколько это было возможно. Ходил задумчивый, много читал, причем книги, недоступные широкой публике, запрещенные цензурой… Адам Чарторыйский был сильно удивлен, открыв, что молоденький принц носится с весьма либеральными идеями. И именно это привело к тому, что между ними завязалась крепкая дружба. Свои свободолюбивые мысли юный принц был вынужден скрывать от бабушки. Про его нездорового отца и говорить нечего. Пока Екатерина была императрицей, а Павел — ее официальным наследником, Александру оставались только мечты. У него была одна надежда, причем не такая пустая, как могло показаться. Было известно, например, что Екатерина сильно не любила Павла, что она планировала отдалить его и возвести на престол вместо него своего внука Александра. Дело уже однажды едва не дошло до того, чтобы она сама, своими старческими руками передала корону внуку, но придворная камарилья не допустила этого. Однако ожидалось, что в своем завещании она выразит это свое желание, свою последнюю волю ясно и однозначно… Да, если бы в один прекрасный день это произошло, Польша была бы спасена. Тогда у российской Польши появился бы сейм, что стало бы первым шагом к самостоятельности. Австрия и Пруссия рано или поздно тоже вынуждены будут уступить. И не только Польша выиграет под властью Александра, но и все прочие инородцы тоже. Наверное, даже евреи…
Реб Нота Ноткин помолодел на десять лет после этого разговора. А встретив через день сатановца, схватил его от радости за руку обеими руками:
— Ну и ученика вы воспитали, реб Мендл! Дай Бог таких учеников всем евреям. Выдающийся молодой барин! Он не бахвалится, не разговаривает о лошадях, женщинах и пьянстве, как все его товарищи-офицеры. Он ходит, разговаривает и краснеет, как девушка на выданье… — После короткого молчания реб Нота задумчиво, с полузакрытыми глазами добавил: — Таким я представляю себе виленского мученика, прозелита графа Потоцкого.[366] Я никогда не верил, что настоящий польский дворянин способен так проникнуться еврейской верой, искать истинного Бога с таким пылом и полным самозабвением, что позволит сжечь себя на костре… В наследнике вашего Чарторыйского есть что-то от такого святого.
Глава двадцать третья
Реб Йегошуа Цейтлин приехал
1
Но из дальнейших встреч с молодым князем Чарторыйским реб Ноте довольно быстро стало ясно, что даже самый лучший иноверческий пирог имеет начинку из свинины и что до больших благ для евреев от этого знакомства еще очень далеко, точно так же, как и сам молодой Чарторыйский был еще очень далек от терпимости к чужой вере. Его либерализм, унаследованный от отца, был отражением идей, которых тот нахватался за границей, главным образом от Французской революции. Этими фиговыми листками была кое-как прикрыта нагота воспитания, полученного
