Император и ребе, том 1 - Залман Шнеур
На лице молодого князя никак не отразилось то обстоятельство, что его отец, Казимир Чарторыйский, тоже имел претензии на польский престол. Наоборот, он даже поблагодарил Ноту Ноткина за такие интересные сведения. Чувство патриотизма было в нем намного горячее всех прочих. Оно заставляло его забыть о всех фамильных счетах. Здесь проявился его молодой темперамент, разрывавший все путы воспитания и заученных церемоний, стиравший прививавшиеся ему сдержанно-насмешливые манеры, соответствовавшие вкусам тогдашнего высшего общества.
Таким образом, реб Ноте удалось получить постоянный доступ к молодому Чарторыйскому сразу же после их «случайного» знакомства. А уже во время их второй встречи молодой князь принял приглашение нанести визит «советнику польского двора» Ноте Ноткину, как он был титулован в грамоте короля Станислава Понятовского. Конечно, не без сопровождения своего бывшего еврейского учителя Мендла Сатановера.
Этот визит пришелся на пасхальную неделю. В честь такого высокого гостя реб Нота заново вымуштровал своих старых слуг. Его служанки надели новые передники, а лакеи — новые ливреи. К чаю подали великолепные торты и песочное печенье, показавшееся молодому князю необычайно вкусным и рассыпчатым. Он с улыбкой спросил, из какой муки они были выпечены. Не из турецкой ли пшеницы? Со времен войны с турками в России вошло в моду использовать кукурузную муку.
— Нет, — отвечали ему дружелюбно, — из размельченной мацы… Сейчас у евреев Пасха.
2
Адам Чарторыйский покраснел, как мальчишка. Легенда о том, что евреи употребляют христианскую кровь для выпечки своей мацы, всплыла в его памяти. В либеральном доме отца ее как будто забыли. Казимир Чарторыйский никогда не допускал таких средневековых сказок за своим столом. Но здесь, при дворе Екатерины, эта легенда ожила с новой свежестью, с литературным пылом, можно сказать. Придворный поэт Державин — прожженный карьерист, происходивший из татар, с колючими раскосыми глазами, старавшийся во всех салонах приблизиться к высоким сановникам, не пропускал ни единой возможности, чтобы уверить, что никто не изучил так основательно, как он, тайны жидовской религии и «их талмуды»… Недавно, на большом пиру, данном в честь дня рождения императрицы, зашла речь о религиозных обычаях всяких народов Новороссии. Вот, например, крымские татары подают на своих праздниках красные котлеты из конины. Они едят их «до седьмого пота». Если пропала лошадь и кого-то подозревают в этой краже, его хватают и обнюхивают. По тому, густой или жидкий у него пот, понимают, не переел ли он этих конских котлет…
Гавриле Романовичу Державину этот разговор был не по сердцу. Он, наверное, напоминал поэту о его заметном и по смуглому лицу татарском происхождении, которое он так старался скрыть.
— А, — сказал он, — ваши сиятельства! Пусть они там, эти инородцы, едят, что им заблагорассудится, лишь бы не кровь христиан… — И сослался на свои глубокие познания в еврейских «талмудах». Он, мол, «наверняка» знает, что среди жидовских инородцев, проживающих в присоединенных за последние годы областях, есть такая секта, которая использует человеческую кровь в своих пасхальных «пресняках». Не все евреи — секта такая…
Все высокопоставленные сановники, сидевшие за столом, так и остолбенели с кусками во рту: теперь, значит, и на святой Руси нельзя чувствовать себя в безопасности от этих мракобесов! А ведь до недавнего времени только католической и турецкой загранице приходилось иметь с ними дело.
Только один человек продолжал есть с нескрываемым аппетитом. Он даже не оглянулся. Не слышал, наверное, о чем шла речь за столом. Это был баснописец Крылов, толстый, как беременная женщина, одетый в мягкий суконный сюртук, с женским лицом безо всяких признаков бороды и усов, в нечистом парике на странно сужающейся кверху голове. Его чавканье было отчетливо слышно в тишине, вызванной «талмудическими познаниями» Державина.
— Крылишка! — позвала его императрица Екатерина[365] в простонародном игривом стиле, но с сильным немецким акцентом. — Ну, что ты скажешь на это?
— Я? — сразу же спохватился Крылов, быстро проглатывая еду, как будто сбрасывая ее в мешок, и блестя смешливыми глазками. — Я употребляю только истинно русскую еду, ваше величество, и к инородцам на кухню не лезу.
Все громко и весело рассмеялись. Умного обжору хлопали по жирным плечам. Но тот даже не улыбнулся и продолжил есть с никогда не покидавшим его аппетитом.
Эта сцена теперь проплыла перед мысленным взором Адама Чарторыйского. Он чуть-чуть скривился, глядя на «советника двора» Ноткина. Кто их знает, всех этих евреев? Не принадлежит ли хозяин, часом, к той самой секте?.. Но тут он увидел рядом с собой своего бывшего учителя — Сатановера. Тот крутил в коротких пальцах перед своими близорукими глазами кабинетного человека миндальное колечко. Покрутил немного, словно искал самое слабое место, и откусил. Это сразу же успокоило молодого князя. Ну, если этот кристально чистый человек, как его называл старый князь Казимир Чарторыйский, ест и не боится, ему тоже можно. Такой человек, как Мендл Лефин, не станет его обманывать.
К молодому князю Чарторыйскому сразу вернулось внутреннее равновесие, и дальше беседа потекла гладко.
3
Разговаривали, само собой разумеется, о Польше и только о Польше. Молодой Чарторыйский говорил о своей стране с таким воодушевлением и с такой верой в ее будущее, как способна воодушевляться и верить только молодая кровь. Слушая его, можно было подумать, что единая Польша еще существует на политической карте. Ах да, Пруссия, Австрия и Москва зацепили ее своими шпорами и разорвали на куски, но ничего. Не сегодня завтра мы купим нитку и заново сошьем все эти куски вместе… Реб Нота, со своей стороны, говорил с ним весело и в то же время печально, как говорят с родственниками тяжелобольного. Он старался ни словом не упоминать о разделе Польши. Только рассказывал о своих долгих путешествиях по ней, о красоте ее женщин, о ее хорошо обработанных полях, приносящих втрое больший урожай, чем такие же поля в России. Он говорил о простом народе Польши, способном учиться…
— Вот возьмите, например, — сказал он, — такой новый вид растений, который, как рассказывают, привезли из Америки: земляные яблоки, или «тартуфли», как их называют ученые. Здесь, в России, приходится пороть крестьянина, чтобы он согласился взять в руки и посадить их. Наконец, когда они вырастают, он их не жрет и оставляет гнить. Даже своей скотине он боится добавить в корм эти «чертовы яйца», как он их называет. В Польшу земляные яблоки распространились из Германии без каких бы
