Сергей Толстой - Собрание сочинений в пяти томах (шести книгах). Т.1

Только когда Веры не стало, он понял, как она была близка и дорога ему. С ее смертью он особенно остро почувствовал, что на нем одном теперь лежит ответственность за то, чтобы оставить память об ушедших. И он создал этот задуманный еще в детстве памятник им — повесть «Осужденный жить». Третью часть ее он так и озаглавил — «Сестра», но более проникновенных слов своей признательности и любви к сестре, чем те, что были выражены в строках «Поэмы без названия», он уже не сказал. Ее смерть так потрясла его, что заставила забыть страницы «Разговоров с Чертиком», в которых он писал, что хотел освободиться от влияния сестры. В повести этого уже нет — наоборот, он пишет, как тогда его потрясла мысль о том, что она может создать свою семью. Но его опасения были напрасны: Вера Николаевна не вышла замуж, посвятив себя Сергею, а начиная с 1930 года, воспитывала уже его сына, Николая, который так и называл ее «мама Вера».

Победный год омрачился для Сергея Николаевича не только ее смертью. Вопреки его желанию, закончился длившийся все военные годы его новый любовный роман:

…Ты права — не нужно о любви,Размечи горячею золою,Развяжи, распутай, разорвиВсе, чем сердце связано с тобою…

В стихотворениях середины и конца 1945 года — снова полная безысходность, печать разочарований, оттого что в мире, который так «прост», поэт не может найти себе места, не может нормально жить и творить. В этих очень эмоциональных стихотворениях, которыми начинается третий, поздний период в его поэзии («Я гениален! Что мне в том…», «Усталость», «Сонет», «Слабость», «Чудесно» и др.) — чувство одиночества, боль неразделенного чувства, горечь утраты, «скепсис, ирония, равнодушие» и снова маска:

…Какую из верно служивших личинСегодня надену, рыданьем заглушенный,Из бронхов прорвавшимся без причин…

На самом деле, причин много:

…С жестоких дней растоптанного детстваУчился я не быть самим собой,Притворно сожалеть, притворно улыбатьсяИ незаметным быть среди людей,Речам и чувствам их искусно подражая.Любовь? Была ли? — Кажется, была…Любил я? Или… притворялся?Иль, избегая разочарований,Я и любить себе не разрешил…

Такой же печально-итоговый, биографический, как и это стихотворение, «Рассказ ни о чем», начала 1946 года, который по стилю написания — короткая констатация фактов с отрывочными авторскими комментариями — перекликается с зарисовкой 1933 года «Золотые рыбки». Но если в первой еще была какая-то надежда: «Пока существуют зеленые листья, голубое небо, пенье птиц и маленькие золотые рыбки в прозрачной воде, еще не все потеряно», то в этом рассказе уже полная безысходность. Перечисляя массу собственных мелких бытовых проблем, которые существовали из года в год, из десятилетия в десятилетие, он рисковал выглядеть жалующимся обывателем, которым никогда не был и не хотел стать. Он давно «приучил себя обходиться без многого»: «не вставать, как полагалось, в любую очередь, не лезть в трамвай и даже поехать в другую сторону», «не вмешиваться, не связываться», «не встревать», обходиться без завтрака, без целых носков, не слушать «болтовни» кругом, не реагировать ни на что… Ему все это надоело, чувствуется его раздраженность собственным бессилием что-либо изменить. Но на фоне этих личных мелочных обид в нем поднимается обида за русский народ, достойный лучшей доли, который «разбил немцев», имеет «медали за взятие Кенигсберга и Берлина». Он переживает за нацию, за соотечественников, которые и после победы вынуждены снова так ужасно жить. И еще об очень многом поведает автор в таком коротеньком, но очень емком рассказе: о том, что эта жизнь погубила его характер, который был «совсем другим: вспыльчивым, горячим, страстным», «угловатым и неудобным для окружающих и для него самого», но зато теперь, когда он у него «очень спокойный и выдержанный», ему «скучно с таким характером» жить, и что было гораздо интереснее, когда он «воспринимал все с какой-то повышенной остротой, работал, влюблялся, писал… желчные повести и не хотел» ни с чем мириться, «быть как все», а теперь он не волнуется, «потому что, в сущности, ждать уже больше нечего…»

То же настроение в еще более короткой, но более едкой зарисовке этого времени — «Ноктюрн». Это отвлеченная от его биографии, но беспощадная пародия на современное общество, в котором все отравлено, опошлено, которое превращает людей в животных. Она сделана автором нарочито откровенно в своей пошлости, и то, что самое название этого «ноктюрна по-советски» дано им на французском языке, усугубляет эффект этой пошлости.

Рассказ того же времени «На Таганке» продолжает тему, начатую в «Рассказе ни о чем»: о неуемной агрессивности его государства; автора настораживает его милитаристский настрой при появлении в мире атомного оружия, могущего привести к еще более страшной, ядерной, катастрофе. С. Н. Толстой понимает хрупкость и нестабильность наступившего недавно мира и считает очень реальным начало новой бойни. На такие мысли его наводят движущиеся по ночной Москве, готовясь к параду, тяжелые, страшные, грохочущие танки. Ему кажется, что «заложенное в них стремление к уничтожению сообщает им частицу сознательной злой воли. Они мирные, но… они рады были бы снова и снова утюжить полуослепших людей, вплющивая их в землю, распластывая, давя, и мчаться в облипших клочьях изорванного человеческого мяса с еще трепещущими кишками, обмотавшимися вокруг гусениц, вперед, во имя уничтожения человечества». Рассказ кончается словами, откровенно выражающими его состояние: «мне просто по-человечески нехорошо».

Но не только эта тема затрагивается в рассказе. В нем снова об искусстве и о литературе, о роли художника в истории, о предназначении творческой личности, которая должна всегда брать на себя гораздо больше, чем личность нетворческая; о том, что две эти личности идут по жизни разными путями: первая рискует своей жизнью ради других, вторая же — нет. Но и память о них разная: одним (Свиньин) — полное забвение, другим (Пушкин) — вечная слава. Говорит автор и о науке, которая «перестала быть тем, чем она была по своему духу некогда», сожалеет, что культура и искусство с наукой и цивилизацией стали «по разные стороны барьера», и этот тупик, куда наука завела человечество, столкнув его с проблемой «атомного самоистребления», очевиден.

Снимая кошмар этих мыслей, С. Н. Толстой в этот период пытается писать что-то отвлеченное или смешное: вновь садится за Хлебникова, пишет первую главу книги о нем «Сундучки-рундучки», но бросает — продолжать не может, начинает юмористический рассказ «Второе рождение Остапа Бендера», потом «Начало повести» — тот же результат. Пишет несколько мелких пьес, переводит рассказы о животных Фрэнка Бука «Мои живые трофеи». Но все это, видимо, не приносит ему облегчения и удовлетворения, хотя 1946 год для него получается творчески очень плодотворным. Он изголодался по прозе, от которой отрекся до войны, и теперь наверстывает упущенное. Несмотря на новый виток репрессий в стране, он все же решается писать повесть «Осужденный жить», отдавая себе отчет в том, что, найди ее, он рискует оказаться за решеткой. Но именно повесть — его боль, его замысел, вынашиваемый столько лет, — мешала ему писать что-то другое. И он уходит в работу с головой, а ее окончание станет и облегчением, и переломным моментом в его жизненной и творческой биографии.

Снова солнечное новинское утро, но уже разлившееся всеми возможными радостными красками, любимая семья, сказочный мир детства с его буднями и праздниками, сад в имении, с его цветами и птицами, со сменяющимися, но неизменно прекрасными временами года, в каждом из которых он находит свою неповторимую прелесть. При воспоминании о прочитанных отцом страницах «Семейной летописи» живая история с реальными персонажами встает у него перед глазами и ложится строками на бумагу: страницы пугачевского бунта (один из вариантов этой легенды о С. Е. Кроткове — в знаменитых «Рассказах бабушки», записанных Благово)[135], крепостной быт родовых имений, старинная крепость Эди-Куль посреди Средиземного моря, где, по преданию, был заточен дальний предок Толстых, спасенный Святителем Спиридонием, ставшим покровителем рода; простой, но в то же время изысканный быт аристократической дворянской семьи, живущей на протяжении нескольких веков в строго религиозной традиции, твердо держась основных столпов, на которых стояла Россия, — Бог, Царь, Отечество, — возникает на страницах повести.

Рассказывая о предках и тем самым воскрешая положительные эмоции, С. Н. Толстой вынужден подойти и к трагическим событиям уже XX века, дав когда-то себе обет продолжить повествование с того места, на котором «остановилось перо отца». Далекая старина, благородные поступки и чудачества предков сменяются событиями 1905-го, 1914-го года, затем Февральской революцией, отречением царя; рассказ переходит к подлинным отцовским дневниковым ежемесячным записям событий 1918 года, к эпизодам гибели семьи, и, наконец, к нерадостным подробностям жизни автора в новой системе. Все это Сергей Николаевич должен снова пропустить через себя, и это после только что пережитого в войну и на фоне личной трагедии и неустроенности. С одной стороны, эта работа была для него как очищение, но с другой, он снова разбередил свою не заживающую всю жизнь, кровоточащую рану. Примириться со своими потерями он так и не смог, забыть трагедию детства — тоже. Название повести говорит само за себя, и много раз и здесь, и в других прозаических и поэтических произведениях звучит это его определение себя — «осужденный жить».