Итало Кальвино - Наши предки
– Господи, что я слышу? Как вы могли? Что с виконтом?
– Пока ничего. Но утром мы его прикончим.
– Какое счастье, что еще не поздно! Вы не убьете его, не обагрите рук его кровью, и так слишком много крови пролилось. Чего хорошего ждать от правления, которое начинается с убийства?
– Ладно, мы запрем его в башне, пусть там и сидит.
– Не поднимайте руку ни на него, ни на кого бы то было! Заклинаю вас! И я скорблю при виде преступлений виконта, но выход у нас один – своим благородством, своей добродетелью постоянно подавать ему хороший пример.
– Тогда нам придется убить вас, господин.
– И это неправильно. Я же сказал вам, чтобы вы никого не убивали.
– Но как нам быть? Либо мы восстаем против виконта, либо ему повинуемся.
– Возьмите вот эту склянку. В ней на донышке осталось той самой мази, при помощи которой богемские отшельники вернули меня к жизни: она меня не раз спасала при перемене погоды, когда начинал ныть весь мой огромный шрам. Отнесите эту склянку виконту и скажите только одно: это подарок человека, который знает, что такое иметь обрубленные вены.
Стражники пошли к виконту с пузырьком, и виконт отправил их на виселицу. Чтобы спасти стражников, остальные заговорщики решили поднять восстание. Но, не имея опыта, они сразу выдали себя, и бунт был потоплен в крови. Добряк носил цветы на могилы и утешал вдов и сирот.
Вот только старую Себастьяну почему-то ничуть не трогала доброта Добряка. А ведь ни от кого другого она не видела такой заботы и почтения: Добряк проведывал ее всякий раз, когда отправлялся кого-нибудь благодетельствовать. Себастьяна неизменно читала ему нотации. То ли ею двигал извечный материнский инстинкт, то ли от старости у нее помутилось в голове, но Медардо продолжал для нее оставаться единым, и она бранила одну его половину за проступки другой, давала одной советы, которым могла последовать только другая, и так далее и тому подобное.
– Зачем ты свернул шею петуху бабушки Биджин, ведь у этой бедняжки только он один и оставался? Не пора ли за ум взяться, не маленький уже!
– Но почему ты говоришь это мне, кормилица? Ты ведь знаешь, что я тут ни при чем.
– Ничего себе! Давай-ка разберемся: кто же, по-твоему, это сделал?
– Я, но только...
– Ага! Вот видишь!
– Но я же не виноват.
– Эх, хоть я и старуха, но пока еще в своем уме. Стоит мне прослышать о каком-нибудь безобразии, я сразу понимаю, чьих рук это дело. И говорю про себя: «Голову могу дать на отсечение, тут без Медардо не обошлось».
– И ошибаетесь, как всегда!
– Это я-то? Эх, что от вас, молодых, еще услышишь? Ты лучше скажи, кто подарил костыль старику Исидоро?
– Я подарил, это я признаю.
– Да ты еще хвастаешься! Конечно, теперь ему будет чем колотить свою жену...
– Но он говорил мне, что ему ноги отказывают, что его подагра совсем замучила.
– А ты уши развесил... И отдаешь ему свой костыль. Завтра он сломает его о спину жены, а ты будешь ковылять с палкой. Совсем ума нет! Сам не знаешь, что творишь! Зачем напоил быка Бернардо водкой?
– Это не я...
– А кто же еще? Только и слышишь от людей: виконт да виконт.
Однако частые визиты Добряка в Пратофунго объяснялись не только его привязанностью к кормилице, в то время он с превеликим рвением взялся помогать прокаженным. Не боясь заразы (видимо, стараниями таинственных отшельников он был надежно от нее защищен), Медардо свободно разгуливал по Пратофунго, подробно расспрашивал каждого о его житье и не оставлял человека в покое, пока не исчерпает весь запас своих благодеяний. Из Пратофунго он то и дело гонял своего мула к доктору Трелони – посоветоваться и запастись новыми медикаментами. Доктор все еще не решался приближаться к прокаженным, хотя, вдохновляемый Медардо, начинал ими интересоваться.
Намерения у моего дядюшки были серьезные: он задумал исцелить не только тела прокаженных, но и их души. Потому он все время путался среди них, читал им мораль, совал нос в их дела, возмущался и проповедовал. Прокаженные не знали, куда от него деваться.
Временам счастливой вольности пришел в Пратофунго конец. От этого зануды спасения не было – вечно перед глазами на своей единственной ноге, со всякими нравоучениями, не давал пожить в свое удовольствие, знай срамил и стыдил перед всем честным народом. Даже музыка стала прокаженным не в радость – еще бы, когда тебе все время твердят, что она слащавая, легкомысленная и сладострастная. Диковинные музыкальные инструменты прокаженных постепенно покрывались пылью. У женщин, лишившихся развлечений, все мысли были теперь только об их страшном недуге, и они проводили вечера в слезах и унынии.
– Добрая половина похуже злой будет, – говорили в Пратофунго.
Восхищение Добряком постепенно угасало, и не только среди прокаженных.
– Спасибо еще, что его разорвало надвое, – вздыхали люди, – разорви его на три части, мы бы и не такое увидели.
Гугеноты теперь выставляли охранение не только от Злыдня, но и от Добряка, который, оставив всякие церемонии, заявлялся к ним в любое время дня и ночи, выведывал, сколько мешков у них в закромах, стыдил за высокие цены, а потом трезвонил об этом по всей округе и вредил их коммерции.
Так проходило время в Терральбе, все вокруг казалось каким-то унылым, бесцветным, мы не видели выхода, загнанные в угол бесчеловечной злобой и столь же бесчеловечной добротой.
X
Уж так водится, что лунными ночами в низких душах змеиным клубком сплетаются черные мысли, а в благородных – расцветают лилеи добра и самоотречения. И среди отвесных скал Терральбы бродили обе половины Медардо, обуреваемые противоположными страстями.
Но вот решение было принято, наутро оба перешли к действиям.
Мать Памелы пошла за водой, угодила ногой в петлю и свалилась в колодец. Повиснув на вереке, она вопила: «Помогите!» – и в проеме колодца на фоне неба появился профиль Злыдня.
– Я искал случая с вами поговорить. Дело вот в чем. Памелу часто видят с одним бродягой. Вы должны заставить его на ней жениться. Он ее скомпрометировал и обязан это сделать, если считает себя благородным человеком. Таково мое мнение, а больше я ничего вам объяснять не собираюсь.
Отец Памелы нес на жом мешок с оливами, но не заметил, что мешок дырявый и на тропинке остался след из олив. Наконец старик почувствовал, что ноша сильно полегчала, и скинул ее на землю – мешок был почти пуст. Но тут он увидел Добряка, который, оказывается, шел за ним по пятам и, поднимая одну за другой оливы, собирал их в свой плащ.
– Я шел за вами – хотел поговорить, заодно мне удалось спасти ваши оливы. Мне тут пришла в голову одна мысль. Давно я стал догадываться, что порой сам мешаю счастью других, о котором так пекусь. Я думаю покинуть Терральбу. Но при условии, что это вернет мир и покой двум людям: вашей дочери, которая вынуждена ютиться в пещере, хоть достойна королевских чертогов, и моей несчастной правой половине, которая чахнет от одиночества. Памела с виконтом должны сочетаться браком.
Памела в лесу играла с белкой, как вдруг откуда ни возьмись ее мать – будто бы за еловыми шишками.
– Памела, – говорит она ей, – пора наконец этому бродяге по прозвищу Добряк на тебе жениться.
– Ты что, сама до этого додумалась?
– Он тебя ославил на всю округу, пускай теперь женится. Он покладистый, чего ни попросишь, не откажет.
– Да кто ж это тебя надоумил?
– Помолчи, знала бы кто, поостереглась бы язык-то распускать. Злыдень собственной персоной, наш сиятельный виконт, вот кто мне это присоветовал.
– Черт побери! – Памела уронила белку на землю. – Какую еще ловушку он мне готовит?
Только Памела принялась учиться свистеть на стручке, откуда ни возьмись ее отец – будто бы по дрова.
– Памела, – говорит он ей, – хватит тебе морочить голову нашему виконту Злыдню, соглашайся, но при одном условии – пусть венчается с тобой в церкви.
– Это ты сам придумал, а может, кто помог?
– Разве тебе не хочется стать виконтессой?
– Сначала ты ответь на мой вопрос.
– Тогда слушай: советует это нам святой души человек, бродяга по прозвищу Добряк.
– Господи, да он совсем сбрендил! Ну погодите, вы у меня оба попляшете!
Проезжая на своем одре зарослями колючего кустарника, Злыдень в который раз обдумывал свой хитроумный план: если Памела выходит замуж за Добряка, перед лицом закона она становится женой Медардо ди Терральбы, то есть его самого. И тогда он вправе отобрать Памелу у соперника, тот и пикнуть не посмеет...
Но вдруг на его пути вырастает Памела и говорит:
– Виконт, я согласна, мы можем пожениться.
– Кто это «мы»?
– Мы с вами. Я перееду в замок и стану виконтессой.
Этого Злыдень никак не ожидал. «Раз так, – подумал он, – то нет никакой необходимости ломать комедию и выдавать ее замуж за мою левую половину, я женюсь на ней сам, и дело с концом».
– Согласен, – ответил виконт.
