Сэмюэль Беккет - Мечты о женщинах, красивых и так себе
Однако оставим на время это струнное тутти и попросим, чтобы вы сказали нам честно, прикрыв глаза, как Рультабиль,[150] что вы думаете о нашем эротическом состенутино. Кремьё, не пускай слюни и ты, Курций,[151] где-то у нас сохранилась записочка об Антэросе, то есть мы, кажется, вспоминаем, что когда-то написали о нем поэму (Норс-Грэт-Джордж-стрит, трифтонг, капрал Банко, если вы будете так любезны) или же посвятили ему поэму, стибренную из Магической Оды похотливого мирского епископа,[152] и, если память не подведет нас, мы последуем правилам хорошего вкуса и втиснем куда-нибудь маленького ныряльщика в качестве эдакой контрапунктной компенсации, ну вы понимаете, уважая ваши пизанские позывы к литературным акцентам.
Нет, взаправду, несмотря на фасолину черепа и тягу использовать все излишки красок, она, так он думал, была воплощением мадонны Лукреции дель Феде. Ne suis-je point pale? Suis-je belle?[153] Ну конечно, бледная и красивая, моя belle Braut с зимней кожей, что как старый парус на ветру. Желобок между маленьким атлетичным или эстетичным кончиком птичьего носика и верхней губой был, уверяем вас, вечным источником восторга и изумления (если только одиночество фильтра не было нарушено острым насморком) для подушечи и ногтя его указательного пальца, трущего и трогающего и тыкающего в бороздку — так же как на протяжении долгих лет он полировал (экстаз истертости!) свои очки или сносил трели и мелизмы и судорожные всхлипы и вздохи безвыходной музыки Шопена или Пичона или Шопинека или Шопинетто или кто там трогал ее до глубины души, по крайней мере известно, что звали его Фред, он только и делал, что умирал (спасибо, г-н Обер), пестуя свой больничный талант (спасибо, г-н Филд)[154] и Kleinmeister's Leidenschaftsucherei[155] (спасибо, г-н Беккет) или же переходил Сену или Пегниц или Тольку или Фульду, в зависимости от обстоятельств, при этом ни разу, ни в одном из вышеупомянутых случаев, ему не пришло в голову, что во всех упомянутых и схожих случаях (к сожалению, приходится отметить, что недостаток места обязывает нас исключить их описание из этой хроники) он не только не отказывал себе, но и прямо потворствовал мерзейшим и подлейшим проявлениям своеобразной сублимации. Несчастная маленькая влажная верхняя губа, что затычкой тянулась к ноздрям в утиной или змеиной усмешке, немного (совсем немного) смягчалась красивой линией губы нижней и чуть выступающим вперед, твердым, приапическим подбородком — по крайней мере, тут присутствовало восстановление сигнала и подтверждение обещания сентиментальной горячности, которую, впрочем, с готической силой выдавала и клинообразная голова этой рослой ветреницы. Иногда казалось, что ей нужно всего лишь сбросить паллий и Папа Иоанн Поцелуй-меня-в вмиг вспомнит об Орхидеях — такой, по крайней мере, она предстала в два послушнических дня: primo, пригвожденная, иначе не скажешь, к своей лоджии сияющим гинекологом; secundo, заключенная Термидором, в интересах собственных подмышек, в ванную комнату, горящая от стыда, да, и все же — оплакивающая обреченные оливки. Что ж, мы должны сказать, пожалуйста, без обид, такое эготерминальное безукоризненное надувательство вызывает у нас тошноту, если что-то вообще способно вызвать у нас тошноту. Какой бы она ни была, но она была не такой. Думаем, можно сказать, что она выглядела как сова цвета pietra serenа, попугай в Пиете. То есть иногда выглядела. В шлеме спасения.[156]
Клянемся Юпитером, какой же целомудренной видится нам теперь страсть, некогда соединившая двух этих молодых людей! Несомненно то, что не в наших тающих силах дать вам даже и отдаленное представление о той почтительности, с которой они — как бы это сказать? — прилеплялись друг к другу в экстазе и муке мистического слипания. Ессьсэр! Экстазе и муке! Сентиментальный сгусток, сэр, не поддающийся описанию. Не знаем ли мы наверное, что несчастный Белаква, отделенный от своей сладостной Веги двумя проливами и 29 часами в третьем классе, если ехать через Остенд, часами, состоящими из метаний в койке, и бессонницы, и крайнего напряжения белых червячков nervi nervorum,[157] и китайских хроматических песен в исполнении лягушек и коростелей, посвятил своему драгоценному голубому цветку один из лучших всхлипов Майских ночей.[158] Напр.:
В своей душе, смятенной и бесцельной,Как темный кипарисовый огонь,Я осознал, что я не стану цельнымИ полностью свершившимся, доколь
Не буду поглощен тем белым жаромПечальной ее сути, чтоб рукаНичья не развела свершенной пары,Необратимо ставшей на века
Единой с ясным и бесптичьим небом,С чистейшим, породившим нас огнем,Ради которого, за единеньем следом,Мы странно и восторженно умрем,
Как сизигийных звезд ярчайший сонм,Соединенных в вечном и одном![159]
У Лилли Ниэри прелестная лялька, а ее ученый Падди стал бакалавром искусств, и, клянусь святым мотыльком, не надо меня спрашивать, под каким они сидели деревом, когда он положил свою руку на ее, и ему это понравилось. Благодать на бедре, смотрим сквозь пальцы: что, по-вашему, сохранит красоту ее бедер? Персик-мельба и долгое долгое туда-и-обратно перед завтраком и гренками и. Целомудренная хладная Лукреция, и нечестивец в жестоком балетном трико, и Иисус, полезная кульминация, все сочится сквозь пальцы пустотой. Нет, больше — больше? — по-другому, а не просто моя сияющая агенезия. Нет-нет, не восхищайтесь так бурно. Нет, но я думал, я думал, что может быть жимолость вокруг моей колыбели, анона и мускатный орех на моей могиле, и Eingang?[160] Затем рукой, отнятой от нее, он перепачкал себе нос красным. Иисусе, это тоже было здорово. Не буду я смотреть на твой Дом Альбрехта Дюрера и на Адама Крафта, моя железная дева.[161] Не курить в пыточной камере. Нет, взаправду, не надо мне этого говорить! Итак, тоненькая маленькая рыжеволосая костлявая с красивым маленьким полненьким сыном в Ганновере, внезапно разразившаяся слезами, теперь я должна идти и dienen[162] в, другие метут улицы, но я устроилась и хожу dien в furchtbar, найти гостиницу, взять такси, нет? — пиши, к чертовой матери тебя, борись за своего полненького маленького hoffentlich[163] мудастого ублюдочка, я проведу ночь на вокзале, без «Бенедиктины»,[164] моя старая лысая возлюбленная, на твоем чердаке воняет, я не стану целовать твою шаловливую руку, das heist spielen,[165] моя скорбная нимфа, и tic doulheureux[166] в заращенной девственной плеве, как по-голландски шалава, моя грязная маленькая голодненькая маленькая костлявая птичка-стервятник моя whorchen[167] спрятавшаяся наверху на втором этаже в сторону бурга над ручьем, я вышлю тебе Schein,[168] когда буду Schwips.[169] Не пускать вонючий дым, слышишь ты меня, в вонючей Folterzimmer.[170] Мне пришлось спросить ее младшую сестру, и она закрыла мне гласный. Интересно, правильно ли я поступил, оставив свои записи дома, на 39 под восточным ветром. Что ж, возвращаясь к тому, о чем мы говорили, немного поковыряв в носу и почесав ляжки, Gott sei dank[171] он поднялся и оставил ее совершать омовения, ох не беси меня, не досаждай мне, позволь мне заплатить, позволь мне купить тебе etwas,[172] съешь мои маленькие сельдереевые Augen,[173] он не стал, он пошел ходить по горам, по долам как в сказке о дружбе кошки и мышки[174] или Marientotenkind.[175] Нет-нет, я не скажу всего, я не стану говорить вам всего. Нет, но вы, конечно, видите, кто он есмь? Смотрите! Heiliger[176] Брахмапутра! Разбойник в засаде. Любопытный Том[177] в велосипедных штанах, таких полным-полно! Он вставал и без страсти подкарауливал парочки, в священный день отдохновения нежившиеся в зарослях и у подножия холмов. Да, конечно, ну разумеется, вы правы, вам сложно понять, что я имею в виду, видите ли, давным-давно повел он маленькую пухлогубую девушку, я мог бы сказать Jungfrau, в лес, я мог бы сказать в Wald, и принялся подглядывать вместо того чтобы. Ах, правильно ли я поступил, оставив свои записи дома. Так что еще через некоторое время он вернулся и стал смотреть лукаво вместо того чтобы.
J'aime et je veux paaaalir.[178] Мертвенно-синий экстаз сурбарановского св. Онана.[179] Schwindsucht[180] и поллюция в тени в туннеле в Фиваиде. Мы странно и восторженно умрем! Plus precieuse que la vie,[181] грязный пес! Но ведь верно, что может быть жалостнее жалкого, который не жалеет себя,[182] цезура, кто другой болью не болеет в боли своей, томясь двойной печалью,[183] не умирает двойной смертью у берега?[184] Кто сказал все это? Так ворочалась мятежная душа, отдыха не зная — на спину, на бок, на живот, — как маленькая мисс Флоренция на перине,[185] пока Вергилий и Сорделло — и все равно беспокоили пролежни. Как герпетический таратантаратарантул (узнаете стиль?), он чах. Он возымел смелость не узнавши броду сунуться в воду со своей сумеречной любовью и каждый день поливал понемногу землю под своим лицом и винопитие не взяло в осаду его дух и он был сдержан хотя и совсем не воздержан и многие из его месяцев пролетели мимо и застали его несносного человека врасплох и заставили его заглянуть в свою изъязвленную глотку и он варился в этих ласках и шалостях и горько и слепо выл восставая против меда какого меда все ты прекрасно знаешь какого меда[186] и валялся в грязи и сдирал струпья похоти. Все это, конечно, во вполне умеренных дозах, не поймите превратно, «Кофе Патерсона» — Лучше Всего с «Санка».[187] Может быть, наше перо занялось самоуправством, так что Бога ради не подумайте, что Белаква полетел в тартарары, конечно, он немножко утомился, это должно было произойти, и сучка его сердца выбивает из его груди дух три или четыре ночи в неделю, короче говоря, Люси и Джуд отлично ладят от восхода до заката с его лишаем, и писчей судорогой, и мокнущей экземой, и общим состоянием, но при всем при этом мы единогласно признаем, что есть большая разница между ощущением слабости и бесчувственностью в смертном поту.
