Исроэл-Иешуа Зингер - Братья Ашкенази. Роман в трех частях
Тевье увидел, что он был прав, хотя над ним смеялись и издевались, считали его помешанным. Он и сам уже начал давать слабину. В горькие дни войны на него не раз нападали сомнения. Он крепился, не вешал носа. И вот теперь то, во что он верил, настало и сбылось. Он всегда говорил в рабочих столовых, что придет конец врагам трудящихся, что комендант уберется восвояси. Так оно и вышло. Во дворце коменданта уже пакуют вещи, готовятся к бегству.
Тевье со своими людьми целыми днями сидел в рабочих столовых, проводил совещания, писал прокламации. Теперь за город отвечал он. Надо было просвещать, будить народ, возвращать в ряды рабочих тех, кто из-за войны вынужден был их покинуть.
Старый мир так легко не сдавался. Тевье видел, что он, как раненый хищник, скалит зубы, норовит укусить. Страны-победительницы фанфарами и парадами, пустыми патриотическими речами снова пытаются ослепить массы, одурачить их дутыми триумфами, чтобы отвлечь от себя гнев обманутых, искалеченных и обобранных. Патриотический чад посреди агонии старого мира вновь дурманит трудящихся. В новых, обретающих независимость странах речи патриотов звучат на полную громкость со всех сторон. Здесь, в Польше, тоже поднимается этот чад. Реакционеры и угнетатели вылезают из своих нор. Звонят церковные колокола, в синагогах молятся за здравие новых правителей, так же как вчера молились за старых тиранов.
Тевье боролся против этого. Из его рабочих столовых выходили массовые митинги, чтобы развеять патриотический чад. Сионисты, враги еврейских трудящихся, хотели сбить их с толку своими рассказами о декларации, в которой английский лорд Бальфур обещал отдать евреям Палестину[179]. При бароне фон Хейделе-Хайделау о благодеяниях проклятых Богом англичан, противников Германии, нельзя было даже заикнуться. Теперь, когда немцы потеряли власть, сионисты повсюду трубили о еврейской земле, которую даровали евреям англичане. В синагогах читали молитвы за здравие доброго английского лорда. Сионисты вывесили объявления об этом событии на стенах всех домов Лодзи. Они даже готовили массовую манифестацию на улицах города — со свитками Торы, со знаменами, с песнями и плясками. Тевье знал, какую силу имеет подобная пропаганда, как легко националистический дурман застит народу глаза. Поэтому он яростно обрушивался на сионистских зазывал, стремившихся сладкими мечтаниями отвлечь массы от классовых целей, заставить их забыть о борьбе за интернационализм и всеобщую свободу. Он едко высмеивал в своих прокламациях святош и богачей, которые забивают трудящимся головы пустыми обещаниями империалистических лордов.
Он теперь совсем не заглядывал домой, он ночевал на скамейке в рабочей столовой и довольствовался куском хлеба. Время было дорого. Надо было выступать, сочинять прокламации, организовывать рабочую демонстрацию в противовес манифестации сионистов.
Помимо прочего нужно было найти время и на то, чтобы сказать слово немецким солдатам. На стенах Лодзи, среди всевозможных прокламаций, плакатов и призывов, попадались и листовки на немецком языке, убеждавшие солдат создавать солдатские советы, которые взяли бы дело в свои руки и не позволяли бы командовать собой офицерам и комендантам. На груди солдат, рядом с медалями и крестами, стали появляться красные банты. На дворце коменданта вдруг вспыхнул красный флаг вместо флага кайзера. Многие солдаты посрывали со своих плеч погоны. Ораторы в солдатской форме выступали с речами о восстании в Берлине.
Барон фон Хейдель-Хайделау плотно закрывал на окнах шторы, чтобы не видеть этого позорища.
В один прекрасный день Тевье пришел на митинг солдатского совета и сказал немцам речь.
Тевье выступал перед сотнями солдат на лодзинском ломаном немецком, которому научился у местных немецкоязычных торговцев и у ткачей-немцев. Не каждое слово из его речи было понятно солдатам, но они прониклись пылом Тевье, тем огнем, который рвался из уст этого тощего и бедно одетого пролетария. Он размахивал руками, торчавшими из драных рукавов, грозил костлявым кулаком правителям и угнетателям, порабощавшим трудовой народ. Его старые глаза горели юной ненавистью и гневом в адрес всех, кто не хочет установить на свете единство, равенство и братство.
— Браво! — кричали ему суровые ландштурмеры, крестьяне и рабочие, измученные войной, стосковавшиеся по своим домам, от которых их оторвали. — Голосуйте, товарищи!
Барону фон Хейделю-Хайделау пришлось открыть шторы своего окна, чтобы узнать, почему его солдаты так шумят. Он вставил монокль глубоко в глаз и строго посмотрел на смешного тощего человечка, который громко кричал, выступая перед его, барона фон Хейделя-Хайделау, подчиненными. Он никогда прежде не видел его, этого еврея, короля социалистов, с которым ему не раз приходилось иметь дело. И вот он, пожалуйста, у него перед носом. Барон не верил собственным глазам. Его противник оказался слишком бедным, слишком осунувшимся и слишком костлявым. Барону стало стыдно, что его враг так убог. Он даже укусил себя за руку, так ему хотелось вытащить револьвер и пристрелить эту блоху, этого шпака[180], явившегося сюда, к его дворцу, выступать с речью перед солдатами, служащими германской армии.
Но солдаты слушали этого костлявого человечка, горячо аплодировали ему, хлопали так, что стекла в дворцовых окнах дрожали и позванивали.
И барон фон Хейдель-Хайделау раздраженно закрыл шторы и опустил голову, погрузившись в горькие мысли. Он размышлял о кайзере, об армии, о Германии, о своем имении в Пруссии. Вот такие ничтожества шпаки скоро будут управлять его страной. Они теперь властители. Рабочие, плебс займут ключевые посты, будут сидеть в министерствах, ведомствах, повсюду. Какой-то чертов шорник уже стал регентом Германии. Один Бог знает, что станет теперь с его, барона фон Хейделя-Хайделау, имением. Холопы начнут вытворять там всякие гнусности. Очень даже может быть, что вшивые поляки будут господами в его поместье. Они будут отрывать куски от его Восточной Пруссии.
Он почувствовал, что его глаза увлажнились. Мокро было и у него в носу, и в складках его старых губ. Все в нем плакало.
На улице перед его дворцом в кузове грузовика стоял Тевье и выступал с таким пылом, что казалось, будто он парит в воздухе.
Еще никогда дочери Тевье и жена его Кейля не смотрели на него такими восторженными и удивленными глазами.
— Вы только посмотрите, как его слушают! — дергала Кейля своих дочерей за рукав. — Если бы я не видела этого сама, я бы ни за что не поверила… Весь мир сошел с ума…
Глава семнадцатая
Феликс Фельдблюм, офицер, отправившийся на поле боя добровольцем, чтобы добыть для Польши независимость, потому что только в независимой Польше возможны свобода, равенство и братство всех жителей страны, добился своего. Польша была свободна. Терновый венец, который судьба возложила на голову народа народов, чтобы он выполнил свою польскую миссию во имя наций мира, был снят. Вавель, королевский замок на горе Кракова, где лежали польские короли и поэты, перестал служить казармой австрийским кавалеристам и стойлом их лошадям. Польское знамя реяло на ветру над Краковом и всей страной.
Краковские легионеры, юные сыны Польши, называвшие себя «крокусами», шли с саблями и винтовками, с польскими знаменами и песнями на восток, ко Львову, столице Галиции, которую удерживали жившие там украинцы. Легионеры шли, чтобы захватить этот город и вернуть его под крыло польского орла. Среди других полков был и полк, в котором служил Феликс Фельдблюм, прошедший путь от простого солдата до офицера. С саблей на боку, с офицерскими погонами на сутулых плечах он широко шагал впереди своих легионеров, ведя их на восток. Его легионеры пели «Песню крокусов»:
Генерал впереди на коне,Он ведет нас к победе в войне.Легион наш к сраженью готов.Мы разгоним проклятых хохлов.Разбегутся они по углам,Плохо будет жидам и хохлам.
Да, жидам было плохо, как и обещали «крокусы» в своей песне.
По стране бродили демобилизованные солдаты, принадлежавшие к разным народам и нациям. С Украины, из Крыма и из Подолии, с Волыни и из Белоруссии — отовсюду солдаты распущенных германских армий торопились домой, на родину. Не хватало поездов, чтобы вывезти эти нетерпеливые полчища. Они висели на ступеньках вагонов, лежали на крышах составов, цеплялись за буфера, чтобы как можно быстрее вернуться домой, но даже так поезда не могли вместить всех желающих. Десятки тысяч демобилизованных солдат слонялись по дорогам Польши, неприкаянные, расхристанные, возбужденные и обеспокоенные тем, что происходило, а еще больше тем, что готовилось произойти. Революционеры прикрепляли к груди красные ленточки. Эльзасцы вместо сорванных немецких знаков различия вешали себе французские[181]. Они весело маршировали по улицам, заговаривали по-французски с девушками и кричали:
