Анатоль Франс - Том 6. Остров Пингвинов ; Рассказы Жака Турнеброша ; Семь жен Синей Бороды ; Боги жаждут
Бротто, который в этот период своего презренного существования сожительствовал с девицей Атенаис, проституткой, подобранной им в грязи улицы Фроманто, без особого труда втянул ее в свои планы и подговорил к контрреволюционным выступлениям, выразившимся в бесстыдных возгласах и непристойных призывах.
Несколько изречений этого зловредного человека ясно характеризуют его гнусные идеи и пагубную цель. Говоря о патриотическом Трибунале, ныне призванном покарать его, он нагло утверждал: „Революционный трибунал похож на пьесу Вильяма Шекспира, в которой самые кровавые сцены перемежаются с пошлейшим шутовством“. Он неустанно проповедовал безбожие как наиболее верное средство ослабления и развращения народа. В тюрьме Консьержери, где он содержался, он оплакивал, как худшие бедствия, успехи наших доблестных армий и старался навлечь подозрение на полководцев, неоднократно доказавших свой патриотизм, приписывая им стремления к захвату государственной власти. „Будьте готовы,— угрожал он на своем чудовищном языке, который перо не решается передать,— будьте готовы к тому, что один из этих солдафонов, которым вы обязаны своим спасением, проглотит вас всех, как в басне журавль проглотил лягушек“».
Далее обвинительный акт гласил:
«Рошмор, бывшая дворянка, сожительница Бротто, виновна не менее его. Она не только переписывалась с заграницей и получала денежную поддержку от самого Питта, но в сообществе с подкупленными лицами, а именно Жюльеном (из Тулузы) и Шабо, и состоя в сношениях с бывшим бароном де Батцем, она совместно с этим злодеем изобретала всевозможные махинации с целью понизить курс акций Индийской компании, чтобы, скупив их за бесценок, поднять затем их стоимость путем противоположных махинаций, нанося таким образом вред собственности частной и собственности государственной. Находясь в заключении в Бурбе и Мадлонет, она и в тюрьме не переставала принимать участие в заговорах, в биржевых спекуляциях, одновременно пытаясь подкупить судей и присяжных.
Луи Лонгмар, бывший дворянин, бывший капуцин, уже давно принимал участие во всяких гнусностях и преступлениях, раньше чем решился посвятить себя делу измены, за что и привлекается теперь к ответственности. Живя в постыдной связи с девицей Горкю, именуемой Атенаис, под одной кровлей с Бротто, он является сообщником вышеназванной девицы и бывшего дворянина. Во время заключения в Консьержери он ни на один день не прекратил писания пасквилей, посягающих на свободу и на общественное спокойствие.
По поводу Марты Горкю, именуемой Атенаис, уместно будет отметить, что публичные женщины — величайший бич народных нравов, которые они оскорбляют, и позор для общества, которое они бесчестят. Но к чему распространяться об омерзительных преступлениях, в которых подсудимая сама бесстыдно сознается!..»
Обвинительный акт переходил затем к остальным пятидесяти четырем подсудимым, которых ни Бротто, ни отец Лонгмар, ни гражданка Рошмор совсем не знали, если не считать того, что кое-кого из них они видали в тюрьмах, но которые вместе с ними были объявлены соучастниками «гнусного заговора, не имеющего себе примера в летописях народов».
Обвинительный акт требовал смертной казни для всех обвиняемых.
Первым допросили Бротто.
— Ты принимал участие в заговоре?
— Нет, не принимал. В только что оглашенном обвинительном акте все — ложь.
— Вот видишь: ты и сейчас злоумышляешь против Трибунала.
И председатель перешел к подсудимой Рошмор, отвечавшей на все вопросы отчаянным отрицанием, слезами и уловками.
Отец Лонгмар всецело положился на волю божию. Он даже не захватил с собой написанной им защитительной речи.
На все предложенные ему вопросы он отвечал с полным самоотречением. Однако, когда председатель назвал его капуцином, в нем пробудился прежний человек.
— Я не капуцин,— сказал он,— я — священник и член ордена варнавитов.
— Это одно и то же,— благодушно возразил председатель.
Отец Лонгмар посмотрел на него с возмущением.
— Трудно допустить более странную ошибку, чем смешение капуцина с членом ордена варнавитов, основанного самим апостолом Павлом.
В публике раздались хохот и шиканье.
Отец Лонгмар, принимая эти насмешки за выражение несогласия с ним, заявил, что он готов умереть членом святого ордена Варнавы, одеяние которого он носит в сердце.
— Признаешь ли ты,— спросил председатель,— что участвовал в заговоре вместе с девицей Горкю, именуемой Атенаис, которая дарила тебя своими презренными ласками?
Отец Лонгмар устремил к небу скорбный взор и ответил на этот вопрос молчанием, выражавшим изумление чистой души и суровость монаха, опасающегося всяких суетных слов.
— Девица Горкю,— обратился председатель к юной Атенаис,— признаешь ли ты, что участвовала в заговоре с Бротто?
— Господин Бротто, насколько я понимаю, делал только добро,— кротко ответила она.— Побольше бы таких людей на свете! Я не знаю человека лучше его. Те, кто говорит о нем противное, заблуждаются. Вот и все, что я могу сказать.
Председатель спросил ее, сознается ли она в том, что находилась с Бротто в незаконном сожительстве. Пришлось разъяснить ей этот термин, которого она не понимала. Когда же она уразумела, о чем идет речь, она ответила, что остановка была только за ним, но что он никогда не предлагал ей этого.
В трибунах послышался смех, и председатель пригрозил девице Горкю, что ее выведут вон, если она еще раз позволит себе ответить так бесстыдно.
Тогда она назвала его ханжой, постной рожей, рогоносцем, обрушила на него, на судей, на присяжных потоки площадной брани и продолжала неистовствовать до тех пор, пока жандармы не стащили ее со скамьи и не удалили из зала.
Затем председатель кратко допросил остальных подсудимых в том порядке, в каком они сидели на скамьях. Некий Наветт ответил, что он не мог быть участником заговора в тюрьме, ибо находился там всего четыре дня. Председатель признал это объяснение заслуживающим внимания и попросил граждан присяжных принять его к сведению. То же ответил некий Бэлье, и председатель опять обратился к присяжным с замечанием в его пользу. Одни истолковывали эту благосклонность судьи как следствие достохвальной справедливости, другие же считали ее наградой за донос.
Слово взял заместитель общественного обвинителя. Он только развил основные положения обвинительного акта и поставил следующие вопросы:
— Доказано ли, что Морис Бротто, Луиза Рошмор, Луи Лонгмар, Марта Горкю, именуемая Атенаис, Эзеб Роше, Пьер Гитон-Фабюле, Марселина Декурти и прочие составили заговор, средствами к достижению которого были: убийства, голод, подделка ассигнаций и металлических денег, развращение общественной нравственности, общественного мнения и мятеж в тюрьмах, а целью: гражданская война, роспуск народного представительства, восстановление королевской власти?
Присяжные удалились в совещательную комнату. Они единогласно признали виновными всех подсудимых, за исключением вышеназванных Наветта и Бэлье, на которых сначала председатель, а за ним общественный обвинитель указали как на людей, в известной мере не причастных к делу. Гамлен мотивировал свой приговор следующим образом:
— Виновность подсудимых совершенно очевидна: наказание их необходимо для блага нации, и они сами должны желать для себя смертной казни как единственного средства искупить свою вину.
Председатель огласил приговор в отсутствии подсудимых. В дни больших процессов, вопреки требованию закона, осужденных не вводили в зал, чтобы объявить им постановление суда,— очевидно потому, что опасались взрыва отчаяния со стороны такого значительного количества людей. Напрасный страх, ибо в то время покорность жертв не имела предела! Секретарь спустился вниз прочесть приговор: его выслушали в таком безмолвии и с таким спокойствием, что невольно хотелось сравнить эти прериальские жертвы с деревьями, предназначенными к рубке.
Гражданка Рошмор заявила, что она беременна. Среди присяжных оказался лекарь, которому и поручили осмотреть ее. В обмороке ее унесли в тюрьму.
— Эти судьи достойны глубокого сожаления,— сокрушенно заметил отец Лонгмар,— их душевное состояние поистине плачевно. Они путают все и смешивают варнавита с францисканцем.
Казнь должна была совершиться в тот же день у заставы Поверженного Трона. Осужденные, которым остригли волосы и вырезали ворот сорочки, ожидали палача, загнанные, как скотина, в небольшое помещение, отделенное от канцелярии стеклянной перегородкой.
Когда прибыл со своими помощниками палач, Бротто, спокойно читавший Лукреция, заложил на начатой странице закладку, захлопнул книгу, сунул ее в карман сюртука и сказал варнавиту:
— Меня бесит, преподобный отец, что мне уже не удастся переубедить вас. Мы оба сейчас заснем последним сном, и я не смогу дернуть вас за рукав и разбудить, чтобы сказать вам: «Вот видите, вы больше ничего не чувствуете и не сознаете: души у вас нет. То, что следует за жизнью, ничем не отличается от того, что ей предшествует».
