Уильям Коллинз - Женщина в белом
Перо снова затрещало, брызги чернил полетели во все стороны — подпись украсилась затейливыми завитушками.
— Граф, вы не включили в список мышей, — сказала мадам Фоско.
Он поднялся из-за письменного стола, взял ее руку и прижал к своему сердцу.
— Всякая человеческая решимость, Элеонора, имеет свои пределы, — сказал он торжественно. — Предел моей решимости обозначен в этом документе. Я не в силах расстаться с моими белыми мышками. Примиритесь с этим, ангел мой, и поместите их в дорожную клетку.
— Восхитительная нежность! — сказала мадам Фоско, с восторгом глядя на мужа и бросая на меня змеиный взгляд — в последний раз.
Она бережно взяла клетку с мышами и удалилась из комнаты.
Граф поглядел на часы. Несмотря на свое намерение сохранять до конца полную невозмутимость, он с видимым нетерпением ожидал прихода своего агента. Свечи давно догорели, радостное утреннее солнце заливало комнату. В пять минут восьмого раздался звонок и появился агент. Он был иностранцем, у него была черная бородка.
— Мистер Хартрайт — месье Рюбель, — сказал граф, представляя нас друг другу.
Он отозвал агента (явного шпиона!) в угол, шепнул ему несколько слов и удалился.
Как только мы остались одни, месье Рюбель отменно любезно сказал мне, что он к моим услугам. Я написал Песке несколько слов с просьбой вручить подателю сего мое первое письмо, проставил адрес профессора и подал записку месье Рюбелю.
Агент подождал вместе со мной возвращения своего хозяина. Граф вошел, облаченный в дорожный костюм. Прежде чем отослать письмо, граф прочитал адрес.
— Я так и думал, — сказал он, бросив на меня исподлобья сумрачный взгляд.
С этой минуты его манеры изменились.
Он закончил укладываться и сел за географическую карту, делая какие-то отметки в своей записной книжке и время от времени нетерпеливо поглядывая на часы. Со мной он больше не разговаривал. Он убедился своими собственными глазами, что между Пеской и мной существует взаимопонимание, и теперь, когда приблизился час отъезда, был полностью сосредоточен на том, как обезопасить свое бегство.
Около восьми часов месье Рюбель вернулся с моим нераспечатанным письмом. Граф внимательно прочитал слова, написанные мною на конверте, рассмотрел печать и сжег письмо.
— Я исполнил свое обещание, — сказал он, — но наше с вами знакомство, мистер Хартрайт, на этом еще не закончилось.
У калитки стоял кеб, в котором агент приехал обратно. Он и служанка начали выносить вещи. Мадам Фоско сошла вниз, она была под густой вуалью, в руках у нее была дорожная клетка с белыми мышами. Она даже не взглянула в мою сторону. Муж помог ей сесть в кеб.
— Пройдите за мной в переднюю, — шепнул он мне, — я должен вам что-то сказать напоследок.
Я подошел к выходной двери, агент стоял на ступеньках подъезда. Граф вернулся и втащил меня в холл.
— Помните о третьем условии! — сказал он вполголоса. — Вы обо мне еще услышите, мистер Хартрайт! Может быть, я потребую от вас сатисфакции раньше, чем вы думаете!
Он схватил мою руку, крепко пожал ее, прежде чем я успел опомниться, пошел к двери, остановился и снова подошел ко мне.
— Еще одно слово, — сказал он таинственным шепотом. — Когда я в последний раз видел мисс Голкомб, она выглядела бледной, похудевшей. Я тревожусь за эту дивную женщину. Берегите ее, сэр! Положа руку на сердце, торжественно заклинаю вас — берегите мисс Голкомб!
Это были его последние слова. Он втиснулся в кеб, и экипаж тронулся в путь.
Агент и я постояли у дверей, глядя ему вслед. В это время из-за угла выехал другой кеб и быстро последовал за кебом графа. Когда кеб поравнялся с домом, у подъезда которого мы стояли, из окна его выглянул человек. Незнакомец из театра! Иностранец со шрамом на левой щеке!
— Прошу вас подождать здесь со мной еще полчасика, сэр, — сказал месье Рюбель.
— Хорошо.
Мы вернулись в гостиную. Говорить с агентом или слушать его у меня не было никакого желания. Я развернул манускрипт графа и перечитал историю страшного преступления, рассказанную тем самым человеком, который задумал и совершил его.
Рассказ продолжает Айсэдор Оттавио Балдассар Фоско
(Граф Священной Римской Империи, Кавалер большого Креста и Ордена Бронзовой Короны, Постоянный Гроссмейстер Мальтийских Масонов Месопотамии, Почетный Атташе при Общеевропейском Союзе Благоденствия и т. д., и т. д., и т. д.)
Летом 1850 года я приехал в Англию из-за границы с одним политическим поручением деликатного свойства. Я был полуофициально связан с доверенными лицами. Мне было поручено руководить ими, в их числе были мадам и месье Рюбель. У меня было несколько недель свободного времени, а затем я должен был приступить к своим обязанностям, устроившись на жительство в пригороде Лондона. Любопытство тех, кто желал бы пояснений по поводу моих обязанностей, мне придется пресечь сразу и навсегда. Я полностью сочувствую их любопытству. Я искренне скорблю, что дипломатическая сдержанность не разрешает мне удовлетворить его.
Я договорился провести свой отдых, о котором я упомянул выше, в роскошной усадьбе моего покойного, горячо оплакиваемого друга, сэра Персиваля Глайда. Он прибыл с континента в сопровождении своей жены. Я прибыл с континента в сопровождении моей. Англия — страна домашнего очага. Как трогательно, что оба мы прибыли сюда таким подобающе-супружеским образом!
Узы дружбы, связывающие меня с Персивалем, в те дни были еще теснее благодаря трогательному сходству нашего материального положения. Мы оба нуждались в деньгах. Непререкаемая необходимость! Всемирная потребность! Есть ли на свете хоть один цивилизованный человек, который бы нам не сочувствовал? Если есть, то каким черствым он должен быть! Или каким богатым!
Я не буду входить в низменные подробности этой прискорбной темы. Мысль моя с отвращением отшатывается от нее. Со стойкостью древнего римлянина я показываю свой пустой кошелек и пустой кошелек Персиваля потрясенному общественному взору. Позволим этому факту считаться раз и навсегда установленным и проследуем дальше.
В усадьбе нас встретило изумительное, великолепное существо, имя которого, вписанное в мое сердце, — «Мэриан», имя которого, известное в холодной атмосфере светского общества, — мисс Голкомб.
Боги небесные! С какой неописуемой стремительностью я стал обожать эту женщину! В свои шестьдесят лет я боготворил ее с вулканическим пылом восемнадцатилетнего. Все золотые россыпи моей богатой натуры были безнадежно брошены к ее ногам. Моей жене — бедному ангелу, моей жене, которая обожает меня, доставались всего только жалкие шиллинги и пенсы. Таков Мир, таков Человек, такова Любовь!
Я спрашиваю: кто мы, как не марионетки в пантомиме кукольного театра? О всесильная Судьба, дергай бережно наши веревочки! Будь милосердна к нам, пока мы пляшем на нашей жалкой, маленькой сцене!
Предыдущие строки, правильно понятые, выражают целую философскую систему. Мою.
Я продолжаю.
Положение наших домашних дел в начале нашего пребывания в Блекуотер-Парке было обрисовано с чудодейственной точностью, с глубокой проникновенностью рукой самой Мэриан. (Прошу прощения за то, что позволяю себе упоительную вольность называть это божественное существо по имени.) Близкое знакомство с ее дневником, до которого я добрался тайными путями, невыразимо драгоценными мне по воспоминаниям, дает возможность моему неутомимому перу не касаться темы, которую эта исключительно доскональная женщина уже сделала своей.
Дела — дела потрясающие, грандиозные! — к которым я причастен, начинаются с прискорбной болезни Мэриан.
В это время наше положение было крайне серьезным. К определенному сроку значительные денежные суммы были необходимы Персивалю (я не говорю о малой крохе, в равной степени необходимой мне). Единственным источником, из которого мы могли почерпнуть, было состояние его супруги, но ни одна копейка не принадлежала ему — до ее смерти. Скверно! Но еще хуже стало в дальнейшем. У моего горячо оплакиваемого друга были свои частные неприятности, о которых деликатность моей бескорыстной привязанности к нему запрещала мне спрашивать его с неуместным любопытством. Я знал только, что какая-то женщина, по имени Анна Катерик, скрывалась где-то в наших местах и общалась с леди Глайд. Результатом этого общения могло быть раскрытие некоей тайны, что, в свою очередь, могло бесславно погубить Персиваля. Он сам сказал мне, что он — погибший человек, если не сумеет заставить молчать свою жену и не разыщет Анну Катерик. Если он погибнет, что станется с нашими денежными перспективами? Я смелый человек, но я содрогался при этой мысли!
Вся мощь моего интеллекта была направлена теперь на розыски Анны Катерик. Как бы ни были серьезны наши материальные затруднения, они давали нам время для передышки. Необходимость разыскать эту женщину была безотлагательной. По описаниям я знал о необыкновенном ее сходстве с леди Глайд. Благодаря этому любопытному факту, сообщенному мне только для того, чтобы я мог опознать ту, которую мы искали, и дополнительному сообщению о побеге Анны Катерик из сумасшедшего дома, в моей голове зародилась грандиозная идея, приведшая в дальнейшем к потрясающим результатам! Идея моя заключалась в полном отождествлении двух отдельных личностей. Леди Глайд и Анне Катерик предстояло поменяться друг с другом именами и судьбами. Чудесным следствием этого обмена был барыш в тридцать тысяч фунтов и вечная нерушимость тайны Персиваля.
