Уильям Коллинз - Женщина в белом

Он отпер двери и распахнул их.

— Элеонора! — позвал он своим густым, звучным басом.

Леди со змеиным лицом вошла в комнату.

— Мадам Фоско — мистер Хартрайт, — сказал граф, представляя нас друг другу со светской непринужденностью. — Ангел мой, — продолжал он, обращаясь к графине, — позволят ли вам ваши хлопоты с укладкой вещей оторваться на минуту, чтобы приготовить мне горячий, крепкий кофе? Мне придется закончить кое-какие дела с мистером Хартрайтом. Мне необходимо собраться с мыслями, чтобы быть на должной, достойной меня высоте!

Мадам Фоско дважды молча наклонила голову — сухо кивнула мне, смиренно кивнула мужу — и выскользнула из комнаты.

Граф подошел к письменному столу у окна, открыл его и вынул из ящика несколько стоп бумаги и связку гусиных перьев. Он рассыпал перья по столу, чтобы они были под рукой, по мере надобности, и нарезал бумагу узкими полосами, как это делают писатели-профессионалы для печатного станка.

— Я напишу замечательный документ, — сказал он, глядя на меня через плечо, — труд сочинителя хорошо мне знаком. У меня есть навык к литературным композициям. Одно из редчайших и драгоценнейших достижений человеческого разума — это умение приводить в порядок свои мысли. Огромное преимущество! Я обладаю им. А вы?

Он заходил по комнате в ожидании кофе, — он мурлыкал себе под нос какую-то мелодию и время от времени хлопал себя по лбу, как бы отметая те препятствия, которые нарушали в эту минуту стройность его мыслей. Больше всего меня удивляла его непомерная дерзость: он сделал из положения, в которое я его поставил, пьедестал для своего тщеславия и предавался любимейшему своему занятию — выставлять себя напоказ. Но, несмотря на искреннее презрение, которое я питал к этому человеку, его удивительная жизнеспособность и сила его воли произвели на меня большое впечатление.

Мадам Фоско принесла кофе. Он благодарно поцеловал ее руку и проводил до двери. Затем он налил себе чашку дымящегося кофе и поставил ее на письменный стол.

— Разрешите предложить вам кофейку, мистер Хартрайт? — сказал он перед тем, как сесть за стол.

Я отказался.

— Что? Вы думаете, я отравлю вас? — весело воскликнул он. — Англичане обладают здравым смыслом, — продолжал он, усаживаясь за стол, — но и у них есть один крупный недостаток: они осторожны, даже когда этого не требуется.

Он окунул гусиное перо в чернила, положил перед собой одну из полос бумаги, придерживая ее большим пальцем, откашлялся и начал писать. Писал он быстро и шумно, таким крупным, смелым почерком, оставляя такие широкие промежутки между строчками, что не прошло и двух минут, как полоса была заполнена, и он перебросил ее на пол через плечо. Когда перо его притупилось, оно тоже полетело на пол, и он схватил другое из числа разбросанных по столу. Полосы за полосами, десятками, сотнями, летели на пол и росли, как снежная гора, вокруг его стула. Час шел за часом — я сидел и наблюдал за ним, а он все продолжал писать. Он ни разу не приостановился, разве только чтобы отхлебнуть кофе, а когда кофе был выпит, — чтобы иногда хлопать себя по лбу. Пробил час, два, три, а полосы все еще падали вокруг него; неутомимое перо все еще скрипело по бумаге, а белоснежный бумажный хаос рос выше и выше у его ног. В четыре часа я услышал внезапный треск пера — очевидно, он цветисто подписывал свое имя.

— Браво! — крикнул он, вскакивая на ноги с легкостью юноши и улыбаясь мне в лицо победоносной, торжествующей улыбкой. — Кончено, мистер Хартрайт! — возвестил он, ударяя кулаком в свою могучую грудь. — Кончено — к моему глубокому удовлетворению и к вашему глубокому изумлению, когда вы прочитаете, что я написал. Тема иссякла, но человек — Фоско — нет! Не иссяк! Я приступаю к приведению в порядок моего отчета, к корректуре моего отчета, к прочтению моего отчета, адресованного только для вашего, лично вашего уха. Пробило четыре часа. Хорошо! Приведение в порядок, корректура, прочтение — от четырех до пяти. Краткий отдых для восстановления сил — от пяти до шести. Последние приготовления — от шести до семи. Дело с агентом и письмом — от семи до восьми. В восемь — en route, в путь! Наблюдайте за выполнением этой программы!

Он сел по-турецки на пол среди своих бумаг и начал нанизывать их на шило с продетым тонким шнуром. Потом снова сел за письменный стол, исправил написанное, перечислил на заглавном листе свои звания и титулы, а затем прочитал мне свой манускрипт с театральным пафосом и выразительными театральными жестами. Читатели вскоре будут иметь возможность составить собственное суждение об этом документе. Скажу только: сей документ отвечал своему прямому назначению.

Затем он написал для меня адрес хозяина извозчичьей биржи, где он нанял экипаж, и вручил мне письмо сэра Персиваля. Оно было отослано из Хемпшира 25 июля и извещало графа о прибытии леди Глайд в Лондон 26 июля. Таким образом, в тот самый день (25 июля), когда доктор подписал медицинское свидетельство о смерти, последовавшей в доме графа Фоско в Сент-Джонз-Вуде, Лора, леди Глайд, была жива и по свидетельству самого сэра Персиваля находилась в Блекуотер-Парке, а на следующий день должна была отправиться в Лондон! Так что, если б мне удалось получить еще и свидетельство кебмена о том, что она действительно прибыла в Лондон, я имел бы в руках все нужные мне доказательства.

— Четверть шестого, — сказал граф, взглянув на часы. — Пора вздремнуть для восстановления сил. Как вы, вероятно, заметили, мистер Хартрайт, я похож на великого Наполеона. Мое сходство с этим бессмертным гением замечательно еще и тем, что, так же как и он, я могу погрузиться в сон когда и где мне угодно, если желаю соснуть. Простите меня на минутку. Я приглашу сюда мадам Фоско, чтобы вы не скучали в одиночестве.

Зная так же хорошо, как и он, что мадам Фоско будет приглашена в комнату с целью сторожить меня, пока он «соснет», я ничего не ответил и занялся упаковкой бумаг, которые он передавал мне во владение.

Леди вошла бледная, холодная и змееподобная, как всегда.

— Займите мистера Хартрайта, мой ангел, — сказал граф.

Он подал ей стул, поцеловал кончики ее пальцев, подошел к кушетке и через три минуты спал блаженнейшим сном самого добродетельного человека на свете.

Мадам Фоско взяла со стола какую-то книгу, села поодаль и поглядела на меня с мстительной, неискоренимой злобой, взглядом женщины, которая ничего не забывает и никогда не прощает.

— Я слышала ваш разговор с моим мужем, — сказала она. — Если бы я была на его месте, вы бы лежали сейчас мертвый здесь, на ковре!

С этими словами она открыла книгу. Больше она ни разу не посмотрела в мою сторону, не произнесла больше за все время, пока муж ее спал, ни слова.

Ровно через час после того, как граф заснул, он открыл глаза и встал с кушетки.

— Я чувствую себя всецело обновленным, — заметил он. — Элеонора, превосходная жена моя, вам угодно вернуться в ваши комнаты? Хорошо. Минут через десять я закончу укладываться. В течение еще десяти минут я переоденусь в дорожный костюм. Что еще осталось мне сделать, пока не пришел мой агент? — Он оглядел комнату и заметил стоявшую на столе клетку с белыми мышами. — Увы! — жалобно вскричал он. — Мне предстоит нанести последний удар моей чувствительности! О мои невинные малютки! Мои обожаемые детки! Что я буду делать без них? Пока что у нас нет пристанища, мы все время будем в пути — чем меньше будет с нами поклажи, тем лучше… мой какаду, мои канарейки, мои крошки мышки, кто будет лелеять вас, когда уедет ваш добрый папа?

Сосредоточенный, серьезный, он в глубоком раздумье расхаживал по комнате. Когда он писал свою исповедь, он отнюдь не казался озабоченным. Но сейчас он был явно озабочен. Несравненно более важный вопрос занимал его теперь: как лучше пристроить своих любимцев? После некоторого размышления он вдруг решительно направился к своему письменному столу.

— Блестящая мысль! — воскликнул он, усаживаясь за стол. — Я принесу моих канареек и моего какаду в дар этой огромной столице — мой агент преподнесет их от моего имени Лондонскому зоологическому саду. Сопроводительный документ будет немедленно написан.

Он начал быстро писать, повторяя слова вслух по мере того, как изливал их на бумагу.

— «Номер один. Какаду с бесподобным оперением, чарующее зрелище для всех, кто обладает вкусом.

Номер два. Канарейки непревзойденной подвижности и ума, достойные райских садов Эдема, достойные также зоологического сада в Риджент-Парке. Дань уважения Британской Зоологии

Перо снова затрещало, брызги чернил полетели во все стороны — подпись украсилась затейливыми завитушками.

— Граф, вы не включили в список мышей, — сказала мадам Фоско.