Марсель Пруст - Содом и Гоморра
Мне пришлось еще раз встретиться с маркизой: до меня дошло ее мнение о моей родственнице, будто у нее некрасивая манера держать себя, и я решил добиться от маркизы, что она имеет в виду. Сперва она отреклась от своих слов, но в конце концов придумала, что говорила это про другую, которую она, кажется, видела с моей родственницей. Фамилии ее она не знает, но, если не ошибается, это жена банкира Лина, Линета, Лизета, Лия, в общем, что-то в этом роде. Я подумал, что «жену банкира» она сочинила, чтобы заморочить мне голову. Я решил проверить у Альбертины. Но я предпочел сделать вид, что мне все известно, чем расспрашивать ее. Ведь Альбертина ничего мне не скажет или так произнесет «нет», что звука «н» совсем почти не будет слышно, или она растянет один звук «е». Альбертина никогда не рассказывала о фактах, которые могли повредить ей, а приводила совсем другие, которые, однако, находили объяснение только во вредных для нее фактах, ибо истина — вернее всего перехватываемый нами ток, невидимо исходящий от того, о чем нам говорят, а не самые слова. Так, когда я начал уверять Альбертину, что женщина, с которой она познакомилась в Виши, — дурного тона, она поклялась мне, что эта женщина — совсем не то, что я о ней думаю, и никогда никаких дурных мыслей она ей не внушала. В следующий раз, когда я сказал, что такие женщины меня интересуют, Альбертина добавила, что у дамы из Виши есть подруга, но она ее не знает, и дама из Виши «обещала их познакомить». Значит, Альбертина выразила желание с ней познакомиться, если дама ей это обещала, или дама сама предложила их познакомить, заведомо зная, что доставит этим Альбертине удовольствие. Однако, рискни я высказать это Альбертине, я бы доказал, что разоблачения исходят от самой Альбертины, она бы их прекратила, больше ничего я бы не узнал, и она перестала бы меня бояться. Впрочем, мы жили в Бальбеке, а дама из Виши и ее подруга — в Ментоне; дальность расстояния, безопасность вскоре рассеяли мои подозрения. Часто, когда маркиз де Говожо окликал меня на вокзале, мы с Альбертиной только что пользовались полной темнотой, и мне приходилось вступать с ней в борьбу, так как она, боясь, что недостаточно темно, слабо отбивалась. «Знаете, я уверена, что Котар видел нас, а если даже и не видел, то слышал ваш приглушенный голос, как раз когда шел разговор о ваших удушьях, но только другого рода», — говорила мне Альбертина, приехав на Дувильский вокзал, где мы опять садились на дачный поезд, чтобы ехать обратно. Возвращение, как и поездка туда, настраивало меня на поэтический лад, пробуждало во мне стремление к путешествиям, жажду какой-то новой жизни, вызывало желание выбросить из головы всякую мысль о женитьбе на Альбертине, желание порвать с ней всякие отношения и в силу их сложности облегчало разрыв. На обратном пути, так же как и на пути туда, к нам подсаживались знакомые или здоровались с нами, стоя на платформе; непрерывное удовольствие общения с людьми, его успокаивающее, усыпляющее действие брало верх над тайными радостями воображения. Раньше самих станций потускнели их названия (которые погрузили меня в мечтательное забытье уже в первый вечер, когда мы приехали сюда с бабушкой); они утратили свою необычайность уже в тот вечер, когда Бришо по просьбе Альбертины подробно объяснил нам их этимологию. Я восхищался тем, что некоторые из них оканчиваются на «фиоль», как, например, Фикфиоль, Онфиоль, Фиоль, Барфиоль, Арфиоль, смеялся над окончанием «свин» в «Бриксвине». Но цветок исчез вместе со «свином», как только Бришо (он сказал об этом в первый же раз в поезде) пояснил мне, что «фиоль» восходит к «фиорду», а «свин» не к свинье, а к свинцу. Он приводил ряд примеров, и то, что сначала казалось мне своеобычным, оказывалось обыкновенным. За Бриксвином потянулся Эльсвин, и даже в названии, таком же особенном, как самая местность, то есть в Пендепи, в котором, как мне казалось, еще в незапамятные времена самые причудливые, недоступные человеческому разуму наслоения в конце концов сплавились в одно грубое слово, вкусное и твердое, как сорт нормандского сыра, я, к своему отчаянию, обнаружил галльское «иен», обозначающее гору, встречающееся и в Пенмарке, и в Апеннинах. Зная, что на каждой станции нам предстоит обмениваться рукопожатиями с друзьями или предлагать им сесть с нами, я говорил Альбертине: «Спрашивайте скорей у Бришо об интересующих вас названиях. Вы упоминали Маркувиль-Горделивый». — «Да, мне очень понравилась гордыня, всевластность этого селения», — подтвердила Альбертина. «Оно показалось бы вам еще более всевластным, — подхватил Бришо, — если бы французскому или испорченно латинскому произношению, какое вы найдете в картуларии у епископа из Байе, — Marconvilla superba, — вы предпочли более древнее, приближающееся к нормандскому, — Mercalphinvilla superba, то есть селение, поместье Меркульфа. Почти во всех названиях, оканчивающихся на «виль», перед вами на этом побережье еще могли бы вырасти призраки жестоких завоевателей — норманнов. В Арамбувиле у вагонной дверцы стоял наш милейший доктор, явно не имеющий ничего общего с норманнским военачальником. Но если б вы закрыли глаза, то могли бы увидеть прославленного Эримунда (Herimundivilla). Я не понимаю, почему здесь ездят по дороге между Луаньи и Бальбек-пляжем, а не по необыкновенно живописной дороге между Луаньи и старым Бальбеком, и все-таки, может быть, госпожа Вердюрен катала вас по ней в экипаже. Тогда вы должны были видеть Энкарвиль, селения Вискар и Турвиль, а поблизости от дачи госпожи Вердюрен — селение Турольд. Впрочем, здесь были не только норманны. Кажется, досюда доходили и германцы (Оменанкур, Alemanicurtis), но об этом мы умолчим, иначе вон тот молодой офицер перестанет ездить к своим родственникам. Побывали здесь и саксонцы — об этом свидетельствует источник Сисбы (к нему очень любит ездить госпожа Вердюрен, и я ее вполне понимаю), так же как в Англии — Миддлсекс, Эссекс. Это непостижимо, но как будто сюда приходили и готы — гезы, как их называли, — и даже мавры — ведь Мортань происходит от Мавритании. Их след остался в Гурвиле — Gothorunvilla. Есть кое-какие признаки пребывания латинян — Ланьи (Latiniacum)». — «А мне хотелось бы знать происхождение названия Торпеом, — сказал де Шарлю. — Я знаю, что по-латыни «гомо» значит «мужчина» (при этих его словах скульптор и Котар многозначительно переглянулись). А вот что такое Торп?» — «Здесь «ом» отнюдь не означает того, что вам, барон, естественно, хотелось бы вычитать в этом названии, — бросив лукавый взгляд на скульптора и Котара, возразил Бришо. — «Ом» в данном случае ничего общего не имеет с полом, к которому я не мог бы отнести мою мать. «Ом» — это Ольм, что значит «островок» или что-то в этом роде. А вот Тори, или селение, встретится в сотне названий, но я не хочу больше докучать их перечислением нашему юному другу. Короче говоря, имя норманнского вождя не входит в название Торпом, хотя оно и состоит из норманнских слов. Теперь вы видите, как весь этот край германизирован». — «По-моему, он преувеличивает, — заметил де Шарлю. — Вчера я был в Оржвиле…» — «А вот сейчас, барон, я вам верну мужчину, которого я у вас отнял в Торпоме. Отбросим всякий педантизм; хартия Роберта Первого399 дает нам вместо Оржвиля — Otgervilla, то есть владение Отгера. Это все имена сеньоров былых времен. Вместо л'Авенеля — Октевиль-ла-Венель. Род Авенелей был известен в средние века. Бургноль, куда нас как-то возила госпожа Вердюрен, писалось раньше Бур-де-Моль, потому что это селение принадлежало в одиннадцатом веке Бодуэну де Моль, так же как и Шез-Бодуэн… Но вот мы уже и в Донсьере». «Боже, неужели все эти лейтенанты сейчас сюда ворвутся? — притворившись испуганным, сказал де Шарлю. — Я ведь за вас беспокоюсь, мне-то все равно — я выхожу». — «Вы слышите, доктор? — сказал Бришо. — Барон боится, как бы офицеры его не смяли. А между тем они имеют полное право здесь толпиться, потому что Донсьер — это в буквальном смысле слова Сен-Сир400, Dominus Cyriacus. Есть много названий городов, в которых Sanctus и Sancta заменены Dominus и Domina. И вот этот тихий военный городок время от времени принимает обманчивый облик Сен-Сира, Версаля и даже Фонтенбло».
Перед отъездом из Ла-Распельер (и перед поездкой туда) я просил Альбертину одеться потеплее, так как прекрасно знал, что в Аменонкуре, в Донсьере, в Эпревиле, в Сен-Васте нам предстоят мимолетные встречи с друзьями. В Эрменонвиле (во владениях Эримунда) мне бывало приятно увидеться с де Козо, — воспользовавшись тем, что ему надо было выйти на станцию встречать гостей, он приглашал меня позавтракать на другой день в Монсюрване, а в Донсьере мне доставляло удовольствие внезапное вторжение кого-нибудь из милейших друзей Сен-Лу: Сен-Лу посылал его (в те дни, когда был занят) передать мне приглашение капитана Бородинского401 на пирушку офицеров в «Храбром петухе» или унтер-офицеров в «Золотом фазане». Часто приходил сам Сен-Лу, и тогда я, пока он был с нами, незаметно для других брал Альбертину на прицел своего взгляда, хотя это была излишняя предосторожность. Впрочем, однажды мне пришлось временно снять свою охрану. Во время продолжительной остановки с нами поздоровался Блок и, поздоровавшись, немного погодя понесся догонять отца — тот, получив наследство от какого-то дядюшки, снял в аренду замок Командорское и теперь корчил из себя барина, разъезжая в почтовой карете с форейторами в ливреях. Блок попросил меня сопровождать его. «Но только не медли, ибо эти четвероногие нетерпеливы; беги же, любимец богов, ты обрадуешь моего отца». А мне было невыносимо тяжело оставлять Альбертину с Сен-Лу в поезде, где они могли, как только я оставлю их с глазу на глаз, говорить между собой, перейти в другой вагон, улыбаться друг другу, прикасаться друг к другу, — словом, раз Сен-Лу все еще не уходил, я не в силах был прекратить слежку. Но мне было ясно, что Блок, просивший меня об одолжении, которое состояло всего-навсего в том, чтобы я поздоровался с его родителем, сначала воспринял мой отказ как невежливость, к тому же ничем не оправданную, — ведь кондуктора предупредили же нас, что поезд задержится по крайней мере на четверть часа и что почти все пассажиры, без которых он не отойдет, вышли на платформу; а затем Блок проникся уверенностью — мое поведение в данном случае не оставляло у него никаких сомнений, — что я законченный сноб. Дело в том, что он знал тех, среди кого я находился. Незадолго перед этим де Шарлю, которому хотелось познакомиться с Блоком поближе, забыв или просто не подумав, что это уже было сделано раньше, сказал мне: «Если вы не представите мне вашего друга, я буду это расценивать как неуважение ко мне» — и тут же заговорил с Блоком, Блок очаровал его, и барон польстил ему обычным: «Надеюсь, что это наша не последняя встреча». «Итак, решено и подписано: ты не хочешь пробежать несколько шагов и поздороваться с моим отцом, которого ты бы так этим обрадовал!» — сказал мне Блок. Я был огорчен тем, что поступил с Блоком, на первый взгляд, не по-дружески, и в еще большей степени — тем, как это, наверно, объяснял себе Блок: по всей вероятности, он вообразил, что в присутствии «благородных» я с моими друзьями буржуазного происхождения веду себя по-иному. С этого дня он со мной раздружился и — что было мне еще больнее — перестал меня уважать. Однако объяснить Блоку, почему я остался в вагоне, значило открыть ему, что я ревную Альбертину, а это было для меня еще мучительнее, чем оставить его при убеждении в моей светской глупости. Мы не раз это на себе испытали: теоретически мы считаем, что непременно должны объясниться начистоту, разрешить недоразумения. А в жизни они зачастую накапливаются, и в тех редких случаях, когда представляется возможность рассеять их, у нас не оказывается другого выхода — к данному случаю это не относится, — как предъявить в доказательство нашей правоты нечто такое, что еще больше обидит нашего друга, чем наша мнимая вина, или поведать тайну — так именно надлежало поступить мне, — а это для нас тяжелее самого недоразумения. Впрочем, если б я, даже не объясняя Блоку, почему я отказываюсь, — раз я все равно не мог исполнить его желание, — если б я стал просить его не обижаться на меня, то, показав, что понимаю, что он на меня в обиде, я только усилил бы в нем это чувство. Оставалось лишь склониться перед волей рока, который судил так, что Альбертина помешала мне сопутствовать Блоку, а в него вселил мысль, что всему виной мое блестящее светское окружение, тогда как, будь оно даже в сто раз более блестящим, оно могло вызвать во мне обратный эффект, то есть я был бы с Блоком особенно любезен и все свое внимание сосредоточил бы на нем. Итак, непреднамеренное, бессмысленное стечение обстоятельств (в данном случае — встреча Альбертины с Сен-Лу), вклинивающееся между человеческими судьбами, линии которых почти сходились, способно разъединить их, и они отходят одна от другой все дальше и дальше и уже никогда не сблизятся. Даже более ценные дружеские чувства, чем чувства Блока ко мне, все-таки угасают, если неумышленный виновник ссоры не имеет возможности так все объяснить обиженному, что эти объяснения, безусловно, залечили бы рану, нанесенную его самолюбию, и вернули бы его расположение обидчику.
