Том 3. Верноподданный; Бедные - Генрих Манн
Уже видны были фонари предместья. Геслинг осмелел.
— Можешь не утруждать себя, я дойду и один, — заявил он зятю, и Бук, приподняв шляпу, повернул обратно.
Бальрих бросился туда, где было потемнее, пригнул ветви деревьев и, заслонившись ими, стал ждать. Томительно долго тянулось время, пока, наконец, не показался адвокат; он шел вперевалку, обмахиваясь шляпой и разговаривая сам с собой. Иногда Бук останавливался и, хотя ветер дул ему в лицо, то и дело вытирал пот.
— Я не могу больше, — говорил он, словно умоляя кого-то, — меня гнетет эта тайна, всю тяжесть несу я один, я предатель, и пусть меня первым покарает бог!
Он поднял голову, кара уже надвигалась. Ветви взметнулись, из мрака выступил какой-то человек. Бук ждал, но, видя, что другой молчит, проговорил:
— Добрый вечер.
«Вот черт, — подумал Бальрих, — промахнулся!» И в нем вспыхнула злоба при мысли о Динкле, этом хвастуне, который уверял, что богачи дремлют на ходу и что их можно свалить одним щелчком. Бук спросил:
— Вы как будто испугались? — И по вкрадчивому тону адвоката было ясно, что он насмешливо улыбнулся в темноте.
— Уж вы соблаговолите… — Бальрих запнулся. Он решил было тут же, сию минуту, под угрозой скандала, потребовать денег.
Наконец Бук сказал:
— Соблаговолю? Да я всю мою жизнь только это и делаю. Итак, что вам угодно?
— Вы все награбили! — крикнул Бальрих. — И вам не место там, где вы живете!
Вдруг адвокат приблизил к его лицу свое.
— Так это все-таки вы? — сказал он. — Сегодня я не раз о вас думал. Вы ведь убеждены, что и ваше место не там, где вы живете…
И после паузы добавил:
— А на вилле «Вершина».
— Я требую то, что мне принадлежит по праву.
— По праву? Ну, разумеется! Пойдемте же. — И на ходу продолжал — Допускаю, что ни у одного из нас нет никаких прав и что все в нашей жизни игра случая. И то, что я не освобождаю своего места, — это трусость, гадкая трусость. Что ж, и вы хотите стать таким трусом? — Он взял Бальриха под руку и оперся на нее. Голос его звучал взволнованно — Вы молодой рабочий, перед вами вся жизнь. Такие, как вы, могут далеко пойти. Я человек конченный. А ведь я мог бы предотвратить немало зла и, как знать, быть может, помешать гибели многих. Но настает минута, когда даже такая тряпка, как я, черствеет. Вы поняли меня? — спросил он, остановившись.
А Бальрих понимал одно, что перед ним стоит человек, потерявший всякую власть над собой, и под покровом темноты высказывает чувства и мысли, касающиеся только его одного. «Да, жалкий тип!» — подумал Бальрих и высвободил свою руку.
— То, чего я хочу, вам ровно ничего не будет стоить, — сказал Бальрих жестко. — Будьте свидетелем и выдайте мне это давнишнее письмо, где сказано, что деньги старого Геслинга принадлежали моему дяде.
Бук колебался только мгновение, затем с обычной флегматичностью ответил:
— Что ж, хорошо. Тогда пойдемте.
Бук зашагал вперед, Бальрих следовал за ним, чувствуя, как бешено колотится сердце в груди; он боялся, что у него не хватит сил дойти. Значит, это правда? И письмо действительно у Бука? И он так просто отдаст его? Что это — безумие? Или ловушка?
Он уже не слышал, что говорит Бук. И только, когда адвокат окликнул его: «Куда вы бежите?» — обернулся. Они были у самой виллы. Перед ними — темная садовая аллея, и он слышит шепот Бука:
— Держитесь за меня. Я не подам знака, чтобы зажгли свет. Так лучше для нас обоих.
Бук обогнул дом, провел его мимо множества неосвещенных окон. И когда свет, наконец, вспыхнул, Бальрих увидел себя в просторном зале, обтянутом золотистым шелком, на стенах висели светлые картины. Бук исчез в соседней комнате; она была красно-золотая и полным-полна книг. Он тотчас же вернулся.
— Вот! Убедитесь! — сказал он и протянул Бальриху письмо.
И пока Бальрих доставал его из конверта, разворачивал и читал, Бук принес коробку сигар и так же спокойно продолжал:
— Если письмо не сгорело вместе с другими документами, не думайте, что это случайность. Я пересмотрел весь архив моего отца и оставил себе именно это письмо. Ваш дядя пропал или погиб. Но ведь вы, его наследник, должны же когда-нибудь явиться, думал я, и потребовать… Что с вами? — спросил он, взглянув на Бальриха, ибо лоб юноши внезапно побагровел, он словно одержимый обводил взором всю эту невиданную роскошь и вдруг расхохотался безумным смехом.
— Все это мое, — сказал он.
Бук медленно опустился в кресло.
— Вы преувеличиваете. Процесс обойдется вам слишком дорого.
Бальрих так сдвинул брови, что глаза под ними стали казаться черной черточкой. Мертвенная бледность разлилась по лицу, он боролся с искушением наброситься на этого человека.
— Главное уже решено, — сказал Бук. — Выпейте, — и налил рюмку ликеру. — И вот вам сигара.
— Не хочу, — сказал рабочий. — Вы мой враг.
Бук покачал головой:
— Очень жаль, если вы так думаете. Это затруднит паше дело. Вы могли заметить хотя бы то, что я и сам не прочь проучить Геслинга. Напрасно я стал бы убеждать вас, что только во имя святой справедливости сохранил это письмо. Лично для себя я жду от него наилучших результатов. Пусть Геслинг поймет хотя бы в теории, что все его благополучие основано на хищении, а его право — на грабеже.
Глаза адвоката блестели, он потянулся в кресле.
— Еще рюмку! — предложил он и выпил сам.
Бальрих подумал: «Совсем как дядя Геллерт. Такое же ничтожество. Нет, надо действовать самому».
— Однако, — опять заговорил Бук, — я не создан для роли мученика, иначе я не сидел бы в этом кресле. — И с презрительной улыбкой добавил: — К сожалению, я не могу прикончить его, не прикончив заодно и себя. Поэтому — все в меру.
— Это только вы так думаете, — отрезал Бальрих.
— Нет. И вы должны это признать. Ваше дело требует крайней осторожности. Мирным путем, иначе говоря — с помощью любой угрозы, не таящей в себе смертельной опасности, можно будет добиться хотя бы уплаты процентов с вложенного капитала, если не тантьем{42}. Это, конечно, не столь грандиозно, но не будем умалять сил противника. Даже если он заплатит, он никогда не признает подлинность письма.
— Но ведь есть суд, — возразил Бальрих.
Бук пожал плечами:
— И вы рискнете передать это дело на решение суда? Вы как рабочий должны знать, что в голове буржуазного судьи никак не умещается даже мысль о том, чтобы бедняк мог
