Оноре Бальзак - Утраченные иллюзии

— Какой ты, однако ж, ребенок!.. — сказала Ева. — Можно ли на тебя сердиться...

— Неужели ты думаешь, милая девочка, что я нуждался во всей этой бутафории ради глупого желания щегольнуть перед ангулемцами, которые заботят меня столько же, сколько вот это! — сказал он, взмахнув в воздухе тростью с золотым чеканным набалдашником. — Я хочу исправить причиненное мною зло, и вот я во всеоружии.

Успех Люсьена, как щеголя, был единственным истинным его успехом, притом огромным. Зависть развязывает языки, тогда как восхищение их сковывает. Женщины были без ума от него, мужчины злословили на его счет, и он мог воскликнуть вместе с автором песенки: «О, как я тебе благодарен, мой фрак!»[228] Он занес две визитные карточки в префектуру и сделал визит Пти-Кло, которого не застал. Утром в день банкета во всех парижских газетах под рубрикой «Ангулемская хроника» появились следующие строки:

«Возвращение в Ангулем молодого поэта, столь блестяще вступившего на литературное поприще, автора «Лучника Карла IX», единственного французского исторического романа, свободного от подражания Вальтеру Скотту и содержащего предисловие, которое является литературным событием, ознаменовалось восторженным приемом, столь же лестным для города, как и для г-на Люсьена де Рюбампре. Город поспешил дать в его честь патриотический банкет. Новый префект, только что вступивший в должность, присоединился к общественному чествованию автора «Маргариток», чей талант с самого начала встретил горячее поощрение со стороны графини дю Шатле».

Во Франции, стоит только дать чувствам толчок, и ничем уже не остановить воодушевления. Начальник местного гарнизона предоставил военный оркестр. Хозяин гостиницы «Колокол», знаменитый ресторатор из Умо, индейки которого, начиненные трюфелями, известны даже в Китае и рассылаются в великолепной фарфоровой посуде, взял на себя устройство обеда, разукрасил свою огромную залу сукнами, на фоне которых лавровые венки в сочетании с цветами создавали превосходное впечатление. К пяти часам вечера в зале собралось человек сорок, все во фраках. Во дворе толпа обывателей, в сто с лишком человек, привлеченная главным образом духовым оркестром, представляла собою сограждан.

— Да тут весь Ангулем! — сказал Пти-Кло, подходя к окну.

— Ничего не понимаю, — говорил Постэль жене, пожелавшей послушать музыку. — Помилуйте! Префект, главный управляющий сборами, начальник гарнизона, директор порохового завода, наш депутат, мэр, директор коллежа, директор Рюэльского литейного завода, председатель суда, прокурор, господин Мило... да тут все представители власти!..

Когда садились за стол, военный оркестр исполнил вариации на мотив песни «Да здравствует король, да здравствует Франция!» — которая так и не сделалась популярной. Было пять часов вечера. В восемь часов подали десерт (фрукты и сласти шестидесяти пяти сортов), примечательный сахарным Олимпом, который увенчивала шоколадная Франция; это послужило сигналом к тостам.

— Господа! — сказал префект, вставая. — За короля!.. За законную династию!.. Разве не миру, дарованному нам Бурбонами, обязаны мы поколением поэтов и мыслителей, которые удерживают в руках Франции скипетр литературы!..

— Да здравствует король! — вскричали гости, в большинстве своем приверженцы правительства.

Встал почтенный директор коллежа.

— За юного поэта, — сказал он, — за героя нынешнего дня, которому удалось сочетать изящество стиха Петрарки, в жанре, который Буало признал самым трудным, и талант прозаика!

— Браво! браво! — вскричал начальник гарнизона.

— За роялиста, господа! Ибо герой настоящего торжества имел мужество защищать добрые старые принципы!

— Браво! — сказал префект, аплодируя и тем подавая знак к рукоплесканиям.

Встал Пти-Кло.

— Мы, товарищи Люсьена, пьем за славу ангулемского коллежа, за нашего досточтимого, нашего дорогого директора, которому мы обязаны нашими успехами!..

Престарелый директор, не ожидавший такого почета, отер слезу. Встал Люсьен; водворилась глубочайшая тишина. Поэт был бледен. И тут-то старичок директор возложил на его голову лавровый венок. Раздались рукоплескания. У Люсьена слезы навернулись на глаза и от волнения срывался голос.

— Он пьян, — сказал, наклоняясь к Пти-Кло, будущий прокурор Невера.

— Пьян, но не от вина, — отвечал стряпчий.

— Дорогие сограждане, дорогие друзья, — заговорил наконец Люсьен, — я желал бы призвать в свидетели этой сцены всю Францию. Так именно в нашей стране возвышают людей, так именно вдохновляют их на великие творения, на великие дела. Но, взвешивая то малое, что я по сей день сделал, я вижу, как велика честь, которой я удостоен, и я смущен. Однако я льщу себя надеждой оправдать хотя бы в будущем нынешнее чествование. Воспоминание об этой минуте придаст мне силы в разгаре новой борьбы. Позвольте же мне воздать должное той, кто была моей первой музой и покровительницей, а равно поднять заздравный кубок за мой родной город! Итак, да здравствует прекрасная графиня Сикст дю Шатле и славный город Ангулем!

— Недурно вывернулся, — сказал королевский прокурор, кивая головой в знак одобрения, — ведь мы наперед обдумали наши тосты, а он импровизировал.

В десять часов вечера участники банкета начали расходиться. Давид Сешар, слыша необычную музыку, спросил у Базины:

— Что творится в Умо?..

— Дают пир в честь вашего шурина Люсьена... — отвечала она.

— Я уверен, что ему горестно не видеть меня там, — сказал он.

В полночь Пти-Кло проводил Люсьена до площади Мюрье. Тут Люсьен сказал стряпчему:

— Дорогой мой, мы с тобой друзья до гроба.

— Завтра, — сказал стряпчий, — у госпожи де Сенонш я подписываю брачный контракт с мадемуазель Франсуазой де Ляэ, ее воспитанницей; сделай мне удовольствие, приходи; госпожа де Сенонш приглашает тебя; там ты увидишь префекторшу. Помилуй! Неужто ей не доложат о твоем тосте? Она, конечно, будет польщена.

— У меня были на то свои соображения, — сказал Люсьен.

— О-о-о! Ты спасешь Давида!

— Я в том уверен, — отвечал поэт.

И точно по волшебству в эту самую минуту перед ними предстал Давид. Однако что же случилось? Давид находился в довольно затруднительном положении: жена положительно запрещала не только видеться с Люсьеном, но и открыть ему тайну убежища, а между тем Люсьен писал Давиду самые сердечные письма и уверял, что в ближайшие дни он исправит сделанное им зло. Затем мадемуазель Клерже, объяснив ему причины этого ликования, отзвук которого доносился до него, передала кстати два письма:

«Друг мой, поступай так, как если бы Люсьена не было тут; не беспокойся ни о чем и, дорогой мой, крепко помни: наша безопасность всецело зависит от надежности твоего убежища. Таково мое несчастье, что я более доверяю Кольбу, Марион, Базине, нежели брату. Увы! Мой бедный Люсьен уже не тот чистый и нежный поэт, каким мы его знали. Именно потому, что он желает вмешаться в твои дела и самонадеянно берется уплатить наши долги (из тщеславия, Давид!), я и опасаюсь его. Ему прислали из Парижа щегольские костюмы и пять золотых в прелестном кошельке. Он предоставил кошелек в мое распоряжение, и мы живем на эти деньги. Одним врагом у нас стало меньше: твой отец уехал от нас, и этим мы обязаны Пти-Кло, который разгадал злой умысел папаши Сешара и тут же пресек все его козни, заявив ему, что впредь ты без него предпринимать ничего не будешь и что он, Пти-Кло, не позволит тебе переуступить твое изобретение, покуда ты не получишь вознаграждение в тридцать тысяч франков: пятнадцать тысяч для уплаты долга и еще пятнадцать тысяч независимо от того, что тебя ожидает — успех или неудача. Пти-Кло для меня непостижим. Обнимаю тебя, как может обнять только жена несчастного своего мужа. Наш маленький Люсьен здоров. Какая прелесть этот цветок, что расцветает и растет среди наших домашних бурь! Матушка, как всегда, молит бога и почти так же нежно, как и я, целует тебя.

Пти-Кло и братья Куэнте, опасаясь крестьянской хитрости старого Сешара, как видно из письма, отделались от него тем легче, что настало время сбора винограда и старику надо было возвращаться в Марсак к своим виноградникам.

Письмо Люсьена, вложенное в письмо Евы, было такого содержания:

«Дорогой Давид, все идет отлично. Я вооружен с головы до ног; сегодня выступаю в поход и в два дня продвинусь далеко вперед. С какой радостью я обниму тебя, когда ты будешь на свободе и развяжешься с моими долгами! Но я смертельно оскорблен недоверием, которое все еще выказывают мне сестра и мать. Неужто я не знаю, что ты скрываешься у Базины? Всякий раз, как Базина приходит к нам в дом, я узнаю новости о тебе и получаю ответ на мои письма. Притом совершенно очевидно, что сестра могла довериться только своей подруге по мастерской. Сегодня я провожу вечер поблизости от тебя и жестоко скорблю, что не в моей власти привлечь тебя на празднество, которое устраивают в мою честь. Тщеславию ангулемцев я обязан скромным торжеством, о котором все скоро забудут, и только ты один искренне порадовался бы за меня. Но обожди еще несколько дней, и ты все простишь тому, кто превыше всей славы мира дорожит счастьем быть твоим братом.