Джон Голсуорси - Через реку
— В конце концов, видимо, да.
— Понятно. По-моему, нам пора расстаться.
— Как желаете. Вы находите, что я циник? Спорить не стану, но сделаю всё возможное, чтобы вернуть Клер. А если она не согласится, пусть остерегается.
Они остановились под фонарём, и Динни, сделав над собой усилие, посмотрела Корвену в глаза. Какая улыбка на тонких губах, какой немигающий гипнотический взгляд! Это не человек, а чудовищный, бессовестный, жестокий кот!
— Я все поняла, — спокойно сказала она. — До свидания!
— До свидания, Динни! Мне очень жаль, но лучше, когда точки над «и» поставлены. Руку дадите?
К своему немалому удивлению, она позволила пожать себе руку и свернула на Маунт-стрит.
IX
Она вошла в дом тётки, негодуя всей своей страстно преданной близким душой и вместе с тем отчётливей понимая, что заставило Клер выйти замуж за Джерри Корвена. В нём было нечто гипнотическое, какая-то откровенно бесстыдная, но не лишённая своеобразного обаяния дерзость. Взглянув на него, нетрудно было представить себе, какой властью он пользуется среди туземцев, как мягко и в то же время беспощадно подчиняет их своей воле, какое колдовское влияние оказывает даже на своих коллег по службе. Девушка понимала также, как трудно отказать ему в сфере физиологии, если он не вознамерится полностью попрать человеческое достоинство.
От печальных раздумий её отвлёк голос тётки, объявившей:
— Вот она, Эдриен.
На верхней площадке лестницы Динни увидела козлиную бородку Эдриена, который выглядывал из-за плеча сестры.
— Дорогая, твои вещи прибыли. Где ты была?
— У Клер, тётя.
— Динни, а ведь я не видел тебя почти год, — заговорил Эдриен.
— Я вас тоже, дядя. В Блумсбери все ли в порядке? Кризис не отразился на костях?
— С костями in esse[9] всё обстоит прекрасно; in posse[10] — весьма плачевно. Денег на экспедиции нет. Вопрос о прародине Homo sapiens[11] ещё более тёмен, чем раньше,
— Динни, можешь не переодеваться. Эдриен обедает с нами. Лоренс очень обрадуется. Вы поболтайте, а я схожу распущу немного лиф. Не хочешь ли подтянуть свой?
— Нет, тётя, благодарю.
— Тогда иди сюда.
Динни вошла в гостиную и подсела к дяде. Серьёзный, худой, бородатый, морщинистый и загорелый даже в ноябре, он сидел, скрестив длинные ноги, сочувственно глядя на племянницу, и, как всегда, казался ей идеальным вместилищем для душевных излияний.
— Слышали о Клер, дядя?
— Голые факты без причин и обстоятельств.
— Они не из приятных. Вы сталкивались с садистами?
— Только раз. В закрытой маргейтской школе, где я учился. Тогда я, разумеется, ничего не понимал, догадался уже потом. Корвен тоже садист? Ты это имела в виду?
— Так сказала Клер. Я шла от неё вместе с ним. Странный человек!
— Не душевнобольной? — вздрогнув, осведомился Эдриен.
— Здоровее нас с вами, дорогой дядя. Любит все делать по-своему, не считаясь с окружающими, а если не выходит, кусается. Не может ли Клер добиться развода, не вдаваясь публично в интимные подробности?
— Только при наличии бесспорных доказательств его неверности.
— А где их добудешь? Здесь?
— Видимо, да. Добывать их на Цейлоне слишком дорого, и вообще вряд ли это удастся.
— Клер пока не хочет устанавливать за ним слежку.
— Разумеется, занятие не слишком чистоплотное, — согласился Эдриен.
— Знаю, дядя. Но на что ей надеяться, если она не пойдёт на это?
— Не на что.
— Сейчас она хочет одного — чтобы они оставили друг друга в покое. А он предупредил меня, что если она не уедет с ним обратно, пусть остерегается.
— Значит, тут замешано третье лицо, Динни?
— Да, один молодой человек, который влюблён в неё. Но она уверяет, что между ними ничего нет.
— Гм! «Мы ведь молоды не век», — говорит Шекспир. Симпатичный юноша?
— Я виделась с ним всего несколько минут. Он показался мне очень славным.
— Это отрезает оба пути.
— Я безусловно верю Клер.
— Дорогая, ты, конечно, знаешь её лучше, чем я, но, по-моему, она бывает порой очень нетерпеливой. Долго пробудет здесь Корвен?
— Клер считает, самое большее — месяц. Он уже неделя как приехал.
— Он виделся с ней?
— Один раз. Сегодня сделал новую попытку, но я его увела. Я знаю, она боится встречаться с ним.
— Знаешь, при нынешнем положении вещей он имеет полное право видеться с ней.
— Да, — вздохнув, согласилась Динни.
— Не подскажет ли что-нибудь ваш депутат, у которого она служит? Он же юрист.
— Мне не хочется, чтобы он об этом знал. Дело ведь сугубо личное. Кроме того, люди не любят впутываться в чужие семейные дрязги.
— Он женат?
— Нет.
Девушка перехватила пристальный взгляд Эдриена и вспомнила, как Клер рассмеялась и объявила: «Динни, да он в тебя влюблён!»
— Он зайдёт сюда завтра вечером, — продолжал Эдриен. — Насколько я понял, Эм пригласила его к обеду. Клер, кажется, тоже будет. Скажу честно, Динни: я не вижу никакого выхода. Либо Клер придётся переменить решение и вернуться, либо Корвен должен передумать и дать ей жить, как она хочет.
Динни покачала головой:
— На это рассчитывать нельзя: они не из таких. А теперь, дядя, я пойду умоюсь.
После её ухода он задумался над той неоспоримой истиной, что у каждого своя забота. У Эдриена она сейчас тоже была: его приёмные дети, Шейла и Роналд Ферз, болели корью, вследствие чего он был низведён до уровня парии в собственном доме, так как его жена, испытывавшая священный ужас перед заразными болезнями, обрекла себя на затворничество. Судьба Клер волновала его не слишком сильно. Он всегда считал её одной из тех молодых женщин, которые склонны закусывать удила и платятся за это тем, что рано или поздно ломают себе шею. Динни в его глазах стоила трёх Клер. Но семейные неприятности Клер тревожили Динни, а тем самым приобретали значение и для Эдриена. У Динни, кажется, особый дар взваливать на себя чужое горе: так было с Хьюбертом, затем с ним самим, потом с Уилфридом Дезертом, а теперь с Клер.
И Эдриен обратился к попугаю сестры:
— Несправедливо, Полли, верно?
Попугай, который привык к Эдриену, вышел из незапертой клетки, уселся к нему на плечо и ущипнул его за ухо.
— Тебе это тоже не нравится, да?
Зелёная птица издала слабый скрипучий звук и передвинулась поближе к его жилету. Эдриен почесал ей хохолок.
— А её кто погладит по голове? Бедная девочка!
Его размышления были прерваны возгласом сестры:
— Я не позволю ещё раз мучить Динни!
— Эм, — спросил Эдриен, — а мы беспокоились друг о друге?
— В больших семьях этого не бывает. Когда Лайонел женился, я была с ним ближе всех. А теперь он судья. Огорчительно! Дорнфорд… Ты его видел?
— Не приходилось.
— У него не лицо, а прямо портрет. Я слышала, в Оксфорде он был чемпионом по прыжкам в длину. Это хорошо?
— Как говорится, желательно.
— Превосходно сложен, — заметила леди Монт. — Я присмотрелась к нему в Кондафорде.
— Эм, милая!..
— Ради Динни, разумеется. Что делать с садовником, который вздумал укатывать каменную террасу?
— Сказать, чтобы перестал.
— Когда ни выглянешь из окна в Липпингхолле, он вечно тащит куда-то каток. Вот и гонг, а вот и Динни. Идём.
В столовой у буфета стоял сэр Лоренс и вытаскивал из бутылки раскрошившуюся пробку:
— Лафит шестьдесят пятого года. Один бог знает, каким он окажется.
Открывайте полегоньку, Блор. Подогреть его или нет? Ваше мнение, Эдриен?
— Раз вино такое старое, лучше не надо.
— Согласен.
Обед начался молчанием. Эдриен думал о Динни, Динни думала о Клер, а сэр Лоренс — о лафите.
— Французское искусство, — изрекла леди Монт.
— Ах, да! — спохватился сэр Лоренс. — Ты напомнила мне, Эм: на ближайшей выставке будут показаны кое-какие картины старого. Форсайта. Поскольку он погиб, спасая их, мы все ему обязаны.
Динни взглянула на баронета:
— Отец Флёр? Он был хороший человек, дядя?
— Хороший? — отозвался сэр Лоренс. — Не то слово. Прямой, да; осторожный, да — чересчур осторожный по нынешним временам. Во время пожара ему, бедняге, свалилась на голову картина. А во французском искусстве он разбирался. Он бы порадовался этой выставке.
— На ней нет ничего, равного «Рождению Венеры», — объявил Эдриен.
Динни с благодарностью взглянула на него и вставила:
— Божественное полотно!
Сэр Лоренс приподнял бровь:
— Я часто задавал себе вопрос, почему народы утрачивают чувство поэзии. Возьмите старых итальянцев и посмотрите, чем они стали теперь.
— Но ведь поэзия немыслима без пылкости, дядя. Разве она не синоним молодости или, по меньшей мере, восторженности?
— Итальянцы никогда не были молодыми, а пылкости у них и сейчас хватает. Посмотрела бы ты, как они кипятились из-за наших паспортов, когда мы были прошлой весной в Италии!
