Уильям Теккерей - Четыре Георга
Дни торжеств были, бесспорно, грандиозны, зато будничная жизнь при дворе была невыносимо скучной.
«Не стану досаждать Вам, — пишет Гарвей в письма к леди Сандон, описанием наших занятий в Хемптон-Корте. Никакая рабочая лошадь не ходит так строго все по одному неизменному кругу; так что, определив с помощью календаря день недели и с помощью часов — время суток, Вы можете с полной достоверностью сказать, не прибегая к иным источникам сведений, помимо собственной памяти, что именно сейчас происходит в стенах дворца. Прогулки пешком и в портшезах, приемы и аудиенции заполняют утро. А вечером Король играет в коммерс или трик-трак, а Королева — в кадриль, и каждый вечер бедная леди Шарлотта принимает ее вызов, и Королева дергает ее за капюшон а Наследная Принцесса щелкает ее по пальцам. Герцог Графтон еженощно на сон грядущий принимает снотворную дозу успокоительной лотереи, сладко засыпая между принцессами Амелией и Каролиной. Лорд Грэнтем бродит из комнаты в комнату, точно безутешный призрак, а на устах его печать, как пишет Драйден; по временам он ни с того ни с сего вдруг взбадривается, словно огонь в очаге, который помешали кочергой, чтобы ярче горел. Но вот, наконец, Король встает; игра окончена; можно расходиться. Их Королевские Величества удаляются, он — об руку с леди Шарлоттой, она — с лордом Лиффордом; лорд Грэнтем уходит с леди Фрэнсис и мистером Кларком; кто идет ужинать, кто прямо спать; и так день да ночь — сутки прочь».
Любовь короля к родному Ганноверу служила предметом довольно грубых шуток для его английских подданных; при упоминании о сосисках с капустой все неизменно покатывались со смеху. Еще когда к нам приехал наш теперешний принц-консорт, на улицах Лондона распевали песенки, в которых высмеивалось все немецкое. В витринах колбасных лавок выставлялись гигантские сосиски, служившие, как надо было понимать, ежедневной излюбленной пищей немецких господ. Я сам помню карикатуры по случаю бракосочетания принца Леопольда с принцессой Шарлоттой; высокородный принц изображался в лохмотьях. Супругу Георга III называли нищей германской герцогиней, поскольку в Англии считалось, что все герцоги, кроме английских, нищие. Король Георг платил нам той же монетой. Он считал, что нигде, кроме Германии, нет хороших манер. Однажды Сара Мальборо прибыла с визитом к принцессе как раз в тот момент, когда ее королевское высочество секла одного из своих монарших отпрысков. По этому поводу находившийся тут же Георг заметил ей: «Да, в Англии ни у кого нет хороших манер, потому что смолоду вас плохо воспитывают». Он утверждал, что в Англии ни один повар не умеет жарить мясо, ни один кучер не умеет править лошадьми; он счел возможным усомниться в превосходстве нашей знати, наших лошадей и нашего ростбифа!
Пока он находился вдали от своего возлюбленного Ганновера, там все оставалось так же, как и при нем. В конюшнях содержалось восемьсот лошадей, при дворе сохраняли полный штат камергеров, гофмейстеров и пажей; каждую субботу при дворе устраивались ассамблеи — церемонии, на мой взгляд, благородные и трогательные, на которых собиралась вся ганноверская знать. В зале ассамблей устанавливалось большое кресло, на сиденье помещался портрет короля. Вельможи, поочередно выступая вперед, кланялись креслу и образу Навуходоносорову и говорили вполголоса те речи, которые они произносили бы, восседай перед ними в кресле сам владетельный курфюрст.
А он постоянно ездил в Ганновер. В 1729 году он уехал туда на целых два года, в течение которых Англией правила за него Каролина, и его британские подданные нисколько по нем не скучали. Потом он уезжал в 1735 и в 1736 году, а между 1740 и 1755 годами побывал на континенте не менее восьми раз, и только разразившаяся Семилетняя война вынудила его отказаться от этих увеселительных вояжей.
На родине королевский образ жизни не изменялся. «Наше существование при дворе однообразно, как в монашьей обители, — пишет придворный, которого цитирует Фэзе. — Каждое утро в одиннадцать часов и каждый вечер в шесть мы в самый зной скачем в карете в Херрен-хаузен по несусветно длинной липовой аллее, дважды в день с ног до головы покрывая пылью и себя и лошадей. Ни малейшие отступления от заведенного порядка при короле не допускаются. За трапезой и за картами он видит перед собой одни и те же лица и по окончании игры неизменно удаляется в свою опочивальню. Дважды в неделю бывают представления французского театра; в остальные дни — карты. И так, вздумай Его Величество навсегда остаться в Ганновере, можно было бы на десять лет вперед составить календарь его жизни, с точностью определить, в какие часы он будет заниматься делами, есть и развлекаться».
Старый язычник сдержал обещание, данное умирающей жене. Теперь в милости была леди Ярмут, и ганноверский свет обходился с ней со всем возможным почтением, хотя, когда она приезжала в Англию, у нас ее, по-видимому, не жаловали. В 1740 году короля в Ганновере посетили две его дочери: Анна, принцесса Оранская (которую, а равно и ее супруга, и их свадьбу нам презабавно описали Уолпол и Гарвей), и Мария Гессен-Кассельская с мужьями. Это придало ганноверскому двору невиданного блеску. В честь высоких гостей король устроил несколько празднеств, был, в частности, дан роскошный бал-маскарад в зеленом театре в Херренхаузене — в том самом зеленом театре, где кулисами служили липы и буксовые изгороди, а зеленая трава — ковром, где некогда взор Георга и его папаши, старого султана, услаждали танцами дамы фон Платен. Подмостки и почти весь парк были освещены цветными фонарями. Чуть ли не все придворные явились в белых домино и походили, как пишет очевидец, «на души блаженных в Елисейских полях. Позднее в галерее на трех огромных столах был сервирован ужин, и король веселился от души. А после ужина снова начались танцы, и я воротился домой в Ганновер только в шестом часу, уже при свете дня. Несколько дней спустя в Ганноверском оперном театре была устроена большая ассамблея. Король приехал в костюме турка; тюрбан его украшал роскошный бриллиантовый аграф; леди Ярмут была наряжена султаншей; но всех затмила принцесса Гессенская».
Так, стало быть, бедная Каролина спит в гробу, а пылкий коротышка Георг, краснолицый, пучеглазый, белобровый, в возрасте шестидесяти лет лихо отплясывает с мадам Вальмоден и резвится в обличий турка! Еще целых двадцать лет развлекался так на турецкий манер наш престарелый маленький Баязет, покуда не случился с ним удар, от которого он и задохнулся, перед смертью распорядившись, чтобы одну стенку его гроба сняли и стенку гроба бедной опередившей его Каролины тоже, дабы его грешный прах мог смешаться с прахом верной подруги. Где-то ты пыхтишь и пыжишься теперь, бедный турецкий паша, в каком нежишься мусульманском раю, проказливый пузатый Магомет? Где теперь все твои раскрашенные гурии? Так, значит, леди Ярмут рядилась султаншей, а его величество в турецком костюме носил на чалме бриллиантовый аграф и веселился от души? Братья! Он был королем ваших и наших отцов, — прольем же слезу почтения над его могилой.
Он говорил о своей жене, что не знает женщины, которая была бы достойной застегивать пряжку на ее туфле; он сидел в одиночестве перед ее портретом и плакал; а потом, вытерев слезы, шел к своей Вальмоден и разговаривал с ней. 25 октября 1760 года, на семьдесят седьмом году его жизни и тридцать четвертом году царствования, паж, как обычно, понес ему утром чашку монаршего шоколада и вдруг видит: его величество благочестивейший и всемилостивейший король лежит на полу мертвый! Побежали и привели мадам Вальмоден; но и мадам Вальмоден не смогла пробудить его. Святейшее величество был бездыханен. Король умер — боже храни короля! Но сначала, разумеется, поэты и священники картинно оплакивали того, который умер. Вот вам немудрящий образчик виршей, в которых один священнослужитель выразил свои чувства по поводу кончины славного героя, — вы вольны над ними смеяться, или плакать, как вам заблагорассудится;
При нем свелись раздоры к одному:Кто будет ревностней служить ему.В прекрасном внуке возродился онКак дед, сей отрок к славе устремлен.
Его всему тому учила мать,Чем сердце возвышать и умягчать.Он деда все достоинства обрел,Чтоб вящим блеском воссиял престол;
Все королю дарил наш дольний крайДаст большее блаженство только рай!
Будь он добр и справедлив, праведен и мудр — разве мог бы поэт сказать больше? Этот же самый священнослужитель явился и пролил слезы над могилой, когда там сидела мадам Вальмоден, и заверил ее, что дорогой усопший вознесен на небо. Человек прожил жизнь, лишенную достоинства, чуждый просвещению и морали; он запятнал великое общество дурным примером; как в юности, так и в зрелых годах, и на склоне жизни, был груб и чувствен и управляем низменными страстями, — а мистер Портеус, впоследствии милорд епископ Портеус, утверждает, что земля недостаточно хороша для такого человека и единственно подходящее для него место — это небеса! Браво, Портеус! Скромный священник, проливший слезы в память Георга II, получил от Георга III батистовые рукава епископа. Читают ли люди в настоящее время его стихи и проповеди, затрудняюсь сказать.
