Андрэ Стиль - У водонапорной башни

— Что же теперь делать? — растерянно спрашивает Гиттон, когда вокруг Анри собирается весь народ. — Значит, уж поздно…

— Не надо отчаиваться, — говорит Анри. — Может, мы еще зря такую панику подняли.

— Сколько горя с детьми! — произносит в толпе женский голос.

— Ну, не они в этом виноваты, — подхватывает другая женщина.

— А кто ж, по-твоему, виноват? Я, что ли? — резко спрашивает Жанна.

Женщина, затеявшая разговор, замолчала. Не время, да и не место заводить сейчас споры. Слышно, как вдали, на повороте, затормозила машина, должно быть, идет сюда. Оглядев собравшихся, Анри говорит:

— Нельзя же сложа руки стоять. Что мы будем делать, а?

Такая уж у Анри манера — обязательно спросить, что думают другие. Этому он научился в партии.

— На вокзале разве поискать?

— А укрепления забыли? Там ведь тоже можно спрятаться на ночь…

— Бедный мальчик, — вздыхает все та же женщина, — вот, поди, страху-то наберется!..

— Хоть бы мы знали, почему он ушел, нам легче было бы его найти, — добавляет какой-то мужчина.

— А ты-то знаешь, почему? — сердито спрашивает Гиттон.

— Вот тебе на! Я-то тут при чем? Ты, должно быть, его отчитал, а может, и нашлепал, так тоже бывает.

— Я? — кричит Гиттон, подскочив к говорящему. — Чтобы я детей бил, да никогда! В жизни я ребенка пальцем не тронул!

— И плохо делаешь, — бурчит невидимый во мраке собеседник.

Кто бы это мог быть? Анри подымает свой фонарик и направляет его в лицо спорщику. Оказывается, что это десятник Альфонс, человек неплохой, в партии состоит. Как странно, что Анри не узнал его голоса; хотя при таком ветре разве разберешь…

— А ты никогда не замечал, — жестко спрашивает Анри десятника, — как на тебя ребенок смотрит, когда ты ему сухую корку даешь, потому что больше нечего дать? Не замечал?

Альфонс молчит.

— Видать, он без работы не сидит, — вмешивается все та же женщина.

— Пошла, поехала, — кричит Альфонс. — Если я работаю, так для вашей же пользы. Не будь меня…

— Хватит! — прерывает его Анри. — Нашли время ссориться.

Впрочем, спор прервался сам собой. Из лачуги Бувара, казначея ячейки, из старой, когда-то кирпичной, а теперь наполовину дощатой лачуги, стоящей на краю поселка, у самого берега, с криком выскакивает девочка.

— Мама! Пожар!

— Боже мой, Жером! Там маленький! Лампу, должно быть, опрокинули.

Все бегут к домику Бувара, а впереди сам хозяин. Когда народ собрался у места происшествия, Бувар уже успел оттащить стол.

— Пустяки, — сказал он. — Нет худа без добра…

На земляном, плотно утрамбованном полу валялась опрокинутая лампа. Разлившийся керосин горел ровным пламенем.

— Нет, говорю, худа без добра, — повторяет Бувар. — Как видите, пола у нас не имеется, а это в таких случаях на пользу.

Мать бросилась к годовалому мальчугану, который, раскидав свои пеленки, спокойно сидел на складном креслице; в ручке он держал большую ложку и смотрел на огонь веселыми, блестящими глазенками.

— Шагу от них отойти нельзя… Хорошо еще, что мы недалеко находились.

— Пусть само потухнет. Ничего не станется. Опасности никакой нет.

Бувар схватил старшую девочку за руку.

— А ну, признавайся, как ты лампу перевернула. Ладно, что люди поблизости были. Эх, не мешало бы задать тебе хорошую трепку!

Но он тут же отпустил дочку. В дверях неподвижно стояли соседи, их лица были причудливо освещены снизу мертвенным светом горящего керосина.

— Тут пожар не страшен…

Бувар постучал ногой о сырую землю, которая заменяла им пол. Потом показал на почерневшие потолочные балки.

— Кругом насквозь промочило. Нечему и гореть. Так что мы ничем не рискуем.

— Разве электричества у тебя нет?

— Давно уж нет. Месяц, как перерезали провода, а то и больше. С керосиновой лампой дело ненадежное. А ну как детишки опрокинут ее на себя — горя не оберешься.

В эту минуту в конце улицы послышался шум машины, и толпа отхлынула от домика Бувара. Не часто в их местах появляется автомобиль, особенно в такой поздний час. Резкий свет фар осветил стоявшие в ряд бараки, выхватил из темноты косо падавшие на землю крупные капли, хотя никто не заметил, когда начался дождь.

Это приехал доктор Деган. С грохотом захлопнув дверцу машины, он спросил:

— Не вернулся еще? Не нашли?

— Не нашли, господин Деган, — ответил Гиттон.

— Жена и Пьеро страшно расстроены. Вот я и подумал, не могу ли я чем-нибудь помочь, надо же что-то предпринять.

— Возможно, его подобрали, — заявил Анри, — и он уже в участке. А полицейские, конечно, решили, что ради нас не стоит беспокоиться, от них всего можно ждать. Они только завтра сообщат в случае чего.

— Хотите, я объеду полицейские участки?

— Большое вам спасибо, — сказал Гиттон.

— Но мальчик, может быть, находится в другом кантоне. Если он пошел этой дорогой…

— Да, тогда вам придется порядочно поездить.

— Ничего, — сказал доктор. — Бензину у меня хватит.

— Если хотите, я могу поехать с вами, — предложил Анри.

— Пожалуйста.

Анри решил, что не вредно будет встряхнуть немного «моков»[5], а то они так никогда и не возьмутся за розыски. Разве доктор с ними справится? Куда ему! «Если вы намерены долго раскачиваться, поверьте моему слову, дело завтра же будет предано гласности!» — вот что им надо сказать.

— Я пойду на вокзал, — заметил кто-то.

— А мы с тобой, Дюпюи, обшарим казематы.

— Я на минуточку только зайду жену предупрежу. Я сейчас вернусь.

Анри побежал домой.

— Мальчика еще не нашли, я приду поздно, не беспокойся, Полетта.

— Я все равно собираюсь ложиться, — тихо ответила Полетта. — Если бы не дети, я тоже пошла бы с вами. Но Мари нынче оставила на меня своих ребятишек. Обязательно бы с вами пошла, только бы не оставаться ночью одной. Особенно с незапертой дверью. Ночью страшно.

Ох, сколько неприятностей причиняла им входная дверь! До того прогнила, что при всем желании нельзя было привинтить к ней ни крючка, ни задвижки. На ночь ее заставляли стулом — если кто-нибудь войдет, стул загрохочет.

А сегодня, когда пропал мальчик, ночь кажется особенно страшной. Да и только ли ночь?..

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Дюпюи клянется…

— Молодцы! Всех акробатов за пояс заткнули! Как они только ухитрились залезть на такую высоту?

— Что ж, хорошо, пусть думают, что это само собой написалось.

По совершенно отвесной бетонной стене шлюзной камеры на высоте десяти-двенадцати метров огромными буквами — каждая с метр — выведена белой краской длинная надпись, и буквы словно пляшут в дрожащем свете фонарей, горящих на мосту:

— Н-да, придется им попотеть, чтобы эту надпись уничтожить.

— А главное, пока они хватятся, все уже, пожалуйста, прочли.

— Они ведь только в десятом часу глаза продирают. Тогда и увидят. А пока что большой шум пойдет, уж ты поверь мне!

Только еще седьмой час утра. Докеры идут наниматься, или, вернее сказать, просто отмечаться. Никто не строит себе никаких иллюзий… Идут для того, чтобы выполнить формальность. Еще с вечера в ЦБРС изучены списки, не сулящие ничего утешительного: сегодня в порт придет только одно судно, и то небольшое, с грузом голландской сажи. Дело нестоящее. Работы найдется на две, ну, от силы, на три бригады, на шестнадцать — на двадцать четыре человека, не больше. Но докеры все же идут: отметка обязательна, иначе не выдадут гарантийной зарплаты. Так и пройдет все утро — топчешься без толку на этом невольничьем рынке, толкаешься вокруг десятников, потом стоишь в очереди перед окошком на отметку. В этот час жена моет ребятишек, собирает их в школу, стало быть, ты там лишний, лучше уж еще немножко походить по улицам, чтобы убить время, а может быть, и заработаешь несколько грошей, жить-то ведь нужно.

— Ну и позабавится же народ… Ведь американцы у всех вот где сидят!

Все докеры, и те, что идут пешком, в одиночку и группами в два-три человека, и те, что едут на велосипедах, останавливаются и, задрав голову, читают надпись, восхищаются искусной работой, раскатисто хохочут… Глядишь — и глазам своим не веришь, как это люди умудрились забраться так высоко!

— Народ позабавится, говоришь? Что ж, пусть позабавится. И это неплохо, — замечает Клебер, совсем еще юноша, один из участников ночного похода, о чем, впрочем, никто не знает… Нынче ночью ничего особенно забавного, откровенно говоря, не было на такой вышине, да еще при таком ветре. Впрочем, какие уж тут забавы с этими янки. Посмотрите, что они вытворяют в Корее… А как трудно удержаться от искушения: ведь все докеры в один голос заявляют, что сделана надпись на славу, так и подмывает шепнуть, все равно кому, просто шепнуть соседу: «Это я написал. Ну как, по-твоему?» — «А как же ты сумел?» — спросит тот… «Профессиональная, брат, тайна! Святой дух самолично подсоблял». И тут не грех гордо взглянуть на собеседника. Так сказать, поощрить его на дальнейшие восторги. «Ну, что скажешь?» — «Как же ты ухитрился?» — «А ты сам попробуй!» Разве так уж стыдно погордиться немножко, когда заслужил? Но нет! Такую тайну лучше хранить про себя.