Андре Моруа - Молчаливый полковник Брэмбл

Рядовой Скотт, номер 0275, попросил поручить это задание ему. Лейтенант пристыдил его, полковник назначил, генерал утвердил. Старенький лондонский автобус, перекрашенный для фронтовой службы в защитный зеленый цвет, унес его навстречу новой жизни, подальше от Уорбартона и всяческих опасностей.

Дезинфекционная машина — объект присмотра рядового Скотта — находилась во дворе семинарии, старинного здания со стенами, сплошь покрытыми плющом. Аббат Хобокен, директор семинарии, принял направленного к нему солдата с почестями, подобающими генералу.

— Вы католик, дитя моя? — спросил он его на ломаном английском, какому его обучили в колледже.

К счастью для Скотта, вопроса он не понял и на всякий случай ответил:

— Yes, sir![47]

Это невольное отречение от пресвитерианской церкви Шотландии повлекло за собой поселение рядового 0275 в просторную комнату какого-то мобилизованного в армию бельгийского учителя. В углу комнаты стояла кровать, застеленная свежим бельем.

Но в это же время, по ту сторону фронта, гауптман Райнекер, командир германской батареи тяжелых орудий, установленных близ Пашендела, не находил себе места, терзаемый лютой ревностью.

С вечерней почтой он получил довольно двусмысленное письмо от своей жены. Весьма пространно и с деланным равнодушием она рассказывала об одном раненом гвардейском офицере, которого выхаживала уже несколько дней.

Ночью вконец расстроенный капитан шагал взад и вперед вдоль опушки леса, где стояли на огневых позициях орудия его батареи. И вдруг:

— Вольфганг! — крикнул он. — У вас остались снаряды для подавления артиллерии противника?

— Так точно, господин капитан.

— Сколько?

— Три.

— Хорошо! Разбудите расчет «Терезы»[48].

Развернув полевую карту, он углубился в нее. Полусонные артиллеристы зарядили огромную пушку. Райнекер дал им нужные прицельные данные. Раздался оглушительный выстрел, и снаряд с тяжелым, медленным посвистом унесся в ночь…

Итак, рядовой Скотт, номер 0275, который обожал свою жену и ради нее согласился выполнять не слишком почетное задание, спокойно лежал в комнате мобилизованного бельгийского учителя. А гауптман Райнекер, которого жена разлюбила и который теперь сомневался в ее верности, как безумный метался среди мерзлых стволов деревьев. Обе эти ситуации, никак не связанные между собой, продолжали развиваться в бесконечной и безразличной ко всему вселенной.

Между тем расчеты гауптмана Райнекера, как, впрочем, и всякие другие расчеты, оказались неверными: указанная им точка пристрелки пришлась на площадь перед церковью. От церкви до семинарии — 400 ярдов. Легкий ветерок увеличил отклонение на 20 ярдов, и начиная с этого момента ситуация Райнекера и ситуация Скотта совместились в одной точке. Именно в этой точке грудь рядового Скотта, номер 0275, приняла на себя живую силу снаряда калибра 305 миллиметров и трансформировала ее в свет и тепло, что, не говоря о различных иных последствиях, навеки исключило какую бы то ни было мыслимую ситуацию с участием рядового Скотта.

IX

Идеал англиканской церкви заключается в том, чтобы каждый приходской священник был джентльменом и местным жителем, и этот идеал не из худших.

Придя в офицерскую столовую выпить чаю, Орель не застал там никого, кроме священника Макайвора, починявшего проекционный фонарь.

— Хэлло, месье, — сказал Макайвор, — очень рад видеть вас. Готовлю свой проектор. Хочу выступить с проповедью на спортивную тему перед солдатами роты «В», когда они покинут траншеи.

— То есть как это, падре? Вы стали проповедовать с диапозитивами?

— My boy, я пытаюсь как-то привлечь к себе солдат: очень уж многие из них просто не приходят на мои проповеди. Знаю, что в полку немало пресвитерианцев, но если взять для сравнения ирландские полки, то там на богослужении присутствуют все до одного. Ах, мессиу!.. Католические священники обладают куда большим престижем, чем мы, и я все спрашиваю себя: почему же это так? Ведь каждый день обхожу все траншеи, и если кое-кто из солдат, возможно, считает меня старым дурнем, то все-таки они должны хотя бы признавать во мне спортсмена.

— Полк очень любит вас, падре… Но если позволите быть откровенным, то скажу, что католические священники и в самом деле обладают каким-то особенным престижем. В известной степени это объясняется самим характером этого вероисповедания. Речь идет прежде всего об обете безбрачия, который в некотором смысле отделяет их от остального человечества. Когда святой отец Мэрфи обедает с нами, то даже наш доктор и тот целомудренно облекает свои любимые истории в более пристойную форму.

— Но, my boy, уж я-то как раз очень люблю слушать доктора О’Грэйди. Ведь я — старый солдат. Повидал свет и знаю жизнь. Во времена, когда я охотился в Африке, королева одного негритянского племени подарила мне трех девственных негритяночек…

— Падре, как можно!..

— О, что вы! Я в тот же день отпустил всех троих на волю, что, между прочим, очень разозлило их. Но как бы то ни было, не вижу, чего ради я должен разыгрывать в нашей столовой нечто похожее на ханжу и святошу.

Один из ординарцев принес кипяток, и падре попросил Ореля заварить чай.

— Когда я женился… Да не так это делается, мессиу! Просто удивительно: ни один француз не умеет как следует заварить чай! Прежде всего, my boy, подогрейте заварной чайник. Если он холодный, приличного чая не получится.

— Вы заговорили про свою женитьбу, падре…

— Да, я хочу подчеркнуть, что все эти фарисеи, желавшие видеть во мне самого целомудренного из всех молодых людей, возмутились, когда я и сам захотел быть таковым. Конечно, в разумных пределах… Итак, решив жениться, я, естественно, попросил одного из моих коллег совершить церемонию бракосочетания. Когда мы с ним согласовывали главные моменты, я ему сказал: «В венчальном обряде, практикуемом англиканской церковью, есть абзац совершенно неприличный, на мой взгляд… Да-да, я, разумеется, знаю — его автор святой Павел. Что ж, вполне вероятно, что в ту эпоху он имел все основания говорить подобные слова и они соответствовали нравам коринфян. Но не менее достоверно и другое: в тысяча девятьсот шестом году эти слова ни за что не должна слушать юная девушка из Абердина. Моя невеста — воплощение чистоты, и горе тому, кто осмелится шокировать ее!.. Мой молодой коллега, этакий светский викарий невысокого роста, пошел жаловаться аж к самому епископу. Тот вызвал меня к себе и надменно заявил:

— Значит, это вы вознамерились запретить чтение послания к коринфянам? Так знайте же — я не из тех, кто станет потакать подобным глупостям!

— All right[49],— сказал я ему, — но знайте и вы: я не потерплю оскорбления моей жены. И если этот fellow позволит себе прочитать данный абзац, то в самой церкви — из уважения к этому священному месту — я ему ничего не скажу; но твердо обещаю: сразу же после церемонии бракосочетания я как следует надаю ему по шеям.

И тогда, месье, епископ очень внимательно посмотрел на меня, видимо, хотел понять, говорю ли я всерьез. Затем, вспомнив про мое участие в Трансваальской[50] кампании, про негритянскую королеву и скандал, которым я пригрозил, проговорил елейным голосом:

— В конце концов я не считаю, что шокирующий вас пассаж так уж абсолютно необходим для церемонии венчания.

Тут вошел доктор О’Грэйди и попросил чашку чая.

— Кто приготовил заварку? — спросил он. — Это вы, Орель? Сколько вы положили чаю?

— По ложечке на чашку.

— Усвойте одну аксиому: по ложечке на чашку плюс еще одну. Все-таки странно: ни один француз не умеет заваривать чай.

Орель поспешил сменить тему:

— Падре рассказывал мне о своей женитьбе.

— Священникам вообще не следовало бы вступать в брак, — сказал доктор. — Вам, вероятно, знакомо следующее суждение святого Павла: «Женатый мужчина стремится нравиться своей жене, а не Богу».

— Это вы привели не к месту, — заметил Орель. — Не толкуйте ему о святом Павле. Он только что резко осудил его.

— Извините, пожалуйста, — уточнил падре. — Я, как вы выразились, «осудил» всего лишь одного епископа.

— Падре, — сказал доктор, — не судите, да не судимы будете!

— Помню, помню, — ответил падре, — это слова самого Учителя. Но он не знал епископов.

Затем он вернулся к занимавшему его вопросу.

— Скажите мне, О’Грэйди, ведь вы ирландец: почему престиж католического полкового священника выше нашего?

— Падре, — сказал доктор, — послушайте-ка вот какую притчу, настала ваша очередь слушать. Один джентльмен убил человека. Правосудие ни в чем не подозревало его, но, снедаемый угрызениями совести, он печально блуждал по земле… Однажды он проходил мимо англиканской церкви и вдруг подумал, что тяжкое бремя тайны станет менее гнетущим, если он откроется кому-нибудь. Поэтому он вошел в храм и попросил викария выслушать его исповедь. Викарий оказался прекрасно воспитанным молодым человеком, бывшим питомцем Итона и Оксфорда. Обрадованный неожиданной просьбой, он с готовностью ответил: «Ну конечно же, откройте мне ваше сердце! Можете сказать мне все как отцу родному». Пришелец начал: «Я убил человека». Викария всего передернуло. «И в этом вы признаетесь именно мне?! Презренный убийца! Быть может, я, как гражданин, обязан отвести вас в ближайший полицейский участок… Но во всяком случае, будучи джентльменом, я не должен оставлять вас ни на минуту больше под своей крышей!..» И незнакомец ушел. Через несколько километров он увидел у обочины дороги, по которой шагал, католическую церковь. Последняя искорка надежды побудила его войти внутрь и встать на колени, позади нескольких пожилых женщин, ожидавших около исповедальни. Когда настал его черед, он смутно различил в полумраке силуэт молящегося священника, прижавшего ладони к лицу. «Святой отец, — сказал он, — я не католик, но все же послушайте мою исповедь». — «Слушаю вас, сын мой». — «Святой отец, я убил». Он уже приготовился к бурной вспышке гнева в ответ на свое ужасающее заявление. Но в торжественной тишине церкви священник спокойно спросил: «Сколько раз, сын мой?»