Гертруд Лефорт - Венок ангелов
– Энцио, что же тебе еще открылось на войне, кроме Германии? – спросила я.
Но он опять достал свою автоматическую ручку и занялся ею прямо посреди площади, где она была совсем ему не нужна! При этом его угловатое лицо затопила какая-то темная волна, в мгновение ока сделавшая это лицо почти мягким. Неприветливая складка на лбу исчезла.
– Но ведь ты сама была вместе со мной на войне, – ответил он. – Я тебе это уже давно говорил. Ты и в самом деле не понимаешь, что я имею в виду?
Он опять как будто прибавил что-то на нашем беззвучном языке, и я вдруг совершенно отчетливо поняла, что мы неразрывно связаны друг с другом, и он тоже понимал это – он понимал это так же, как и я! Но если это было так, то как он мог бояться чего-либо, исходившего от меня?
Сама я после того испуга в первый вечер давно перестала бояться неверия Энцио, как будто я тогда, бросившись к нему вниз, в полумрак, по ступенькам лестницы, перепрыгнула через свой страх и навсегда оставила его позади. Меня больше не тревожили наши религиозные противоречия: эти противоречия сами стали для меня чем-то религиозным, ибо то, что мы так глубоко и очевидно были связаны друг с другом без всякой причины – и даже вопреки всему, – означало, что связь наша – не что иное, как промысел Божий.
В первое время, когда я приходила в церковь к заутрене, – как правило, в церковь иезуитов, уже хотя бы потому, что она была расположена для меня удобнее всего, – я каждый раз испытывала нечто подобное тому чувству, которое вызывало во мне множество пустующих комнат в доме моего опекуна, хотя торжественное барокко этой церкви напоминало прекрасные церкви Рима. Но простота убранства, благородная тишина, сдержанность декора и особенно теплый красноватый камень, из которого была построена церковь, говорили на ином, сокровенном, таком немецком и в то же время пустынном языке! Церковь стояла на маленькой, тихой, казалось бы, отдаленной площади, при этом она находилась в непосредственной близости от университета, однако царившая там суета не достигала сюда. Мне всегда казалось, что церковь пуста – или вот-вот навсегда опустеет; в действительности же в ней, по-видимому, было не меньше людей, чем в других церквях в будние дни; нет, я не могу утверждать, что она была пуста! Просто она казалась мне пустой, так как в первые минуты, переступив ее порог, я каждый раз отчетливо осознавала, что здесь со мной никогда не будет Энцио. Лес, замок, город или его окрестности – всюду я могла без сомнений рассчитывать на него как на своего спутника, но только не здесь; непреодолимость его неверия я острее всего ощущала там, где невозможны обман и иллюзия, – вблизи Бога.
Но эта болезненная определенность овевала меня лишь несколько мгновений; стоило мне опуститься на колени, как все изменялось. Правда, вначале я еще по старой привычке пыталась молиться за обращение Энцио, но у меня при этом никогда не появлялось ощущения, что молитва моя, возможно, будет услышана. Напротив, мне казалось, будто ангел молитвы ласково, но непреклонно качает головой и говорит: не проси, а даруй – даруй сама, как и было задумано! А потом со мной произошла эта перемена – я оставила свои мольбы и сконцентрировалась на претворении своего религиозного достояния в достояние моего друга. У него не было веры, но моя вера могла перед лицом Бога стать и его верой. Образ Христа, запечатленный в моей душе, мог быть перенесен и в его душу – но через мою. Эта мысль не покидала меня на протяжении всей мессы. Как только священник во время оффертория [14] поднимал потир [15], я протягивала Богу свою душу, как жертвенную чашу, за друга. Я бросала в нее все свое религиозное достояние, как настоящее, так и будущее, – я никогда не забывала о монастыре на виа деи Луккези, именно эта идея казалась мне особенно глубокой: ведь монахини Санта-Марии Рипаратриче посвящают себя религиозному представительству. Чем тяжелей становилась моя чаша, тем легче она казалась, пока наконец во время пресуществления у меня не появлялось ощущение, будто ангел принимает ее у меня из рук. И церковь уже больше не производила впечатления пустой, а, напротив, словно была полна тем, кого мне в ней так мучительно недоставало, – я ведь за него становилась на колени, за него молилась и причащалась, он присутствовал здесь, если присутствовала я, он обладал всем, чем обладала я, ибо все, что принадлежало мне, принадлежало и ему, – с этим сладостным сознанием я и покидала церковь…
– После церкви вы просто светитесь, как мальва на заре! – говорила Зайдэ, которая, по-видимому, считала своим долгом заботиться и о моей религиозной жизни и потому иногда сопровождала меня в церковь.
Ей очень отрадно видеть, говорила она, что я даже в будние дни регулярно посещаю церковь, – как будто я рада была бы избежать этого! На самом же деле я, напротив, как раз из-за нее часто пропускала мессу, так как не решалась нарушить очередную договоренность идти в церковь вместе с ней и покорно ждала ее. А поскольку ей всегда требовалось слишком много времени на сборы и к тому же она не могла отказаться от завтрака, в то время как я до причастия не принимала пищи, то, когда она наконец появлялась, часто было уже поздно. Я уже стала бояться этих договоренностей, но ведь она сопровождала меня в церковь из самых добрых побуждений, да и кто знает, может быть, она и сама испытывала потребность в священном? Я осуждала себя за то, что не очень-то в это верила, и в очередной раз «прятала свое зеркальце за зеркало».
И вот однажды утром, как раз в тот день, когда Энцио решил взять меня с собой на лекцию моего опекуна, богослужение по какой-то причине началось и закончилось несколько позже обычного. Свернув на Людвигсплац, – а Зайдэ обычно провожала меня после церкви до маленького кафе, в котором я завтракала, – мы еще издалека увидели Энцио, нетерпеливо расхаживавшего взад-вперед. При виде его затрудненной из-за ранения походки у меня каждый раз болезненно сжималось сердце, особенно если он кого-нибудь ждал. Я невольно ускорила шаги. Зайдэ тоже заметила его. Она вдруг неожиданно остановилась и сказала:
– О, ведь он теперь поймет, куда я вас водила!
Вид у нее при этом был такой, как будто она читала необычайно увлекательный роман. Однако она сразу же опять взглянула на меня с нежностью и прибавила:
– Только вы, ради бога, не переживайте, моя маленькая Вероника: у него действительно гораздо больше причин переживать, чем у вас. Он слишком просто себе все представлял, он думал, что и с вами может делать все, что хочет, как со Староссовом, – мы ведь «можем все, чего по-настоящему захотим», – передразнила она Энцио с легкой гримасой, которая должна была изображать выражение целеустремленности на его маленьком лице.
– Что же он сделал со Староссовом? – спросила я холодно.
– Он его перестроил, как он сам выражается, – ответила она. – Он отучил его от религии, вы ведь знаете: Староссов – отпавший от Церкви католик. Нет? Не знаете? Ах, не пугайтесь! Ваш друг точно знает, что с вами у него это не получится, он не сможет отодвинуть религию в сторону, напротив, он чувствует, что сам вдруг попал в полную зависимость от нее. Тут судьба действительно позволила себе удивительно тонкую иронию – ведь именно он испытывает к вам такую привязанность!
Она весело рассмеялась и вновь стала похожа на человека, читающего увлекательный роман.
Тем временем Энцио заметил нас и пошел нам навстречу.
Она еще успела шепнуть мне:
– Пожалуйста, ничего не бойтесь! Ведь он у вас в руках – мы уже тише воды и ниже травы, поверьте мне!
Слушать подобные речи казалось мне предательством по отношению к Энцио, и я уже хотела сказать: «А я вовсе и не боюсь!» – но в этот момент Энцио поравнялся с нами. Мы поздоровались. Его своевольное лицо было на редкость бледным и необычайно напряженным, я сразу же заметила это. Глядя на него, можно было подумать, что он всю ночь провел за своей диссертацией или просто не мог уснуть из-за своих блуждающих осколков. Но я думала не об этом, а о том, что Зайдэ опять всего лишь «производит впечатление» – на сей раз впечатление ума: мы с Энцио действительно поменялись ролями, только он, в отличие от меня, не перепрыгнул через свой страх – это мне нужно было теперь перепрыгнуть еще и через его страх.
Зайдэ между тем осведомилась не без некоторого лукавства, не сердится ли он на нее. На лице Энцио было написано непонимание.
– Почему это я должен сердиться? – спросил он несколько вызывающим тоном, в котором они иногда говорили друг с другом. – Только потому, что на вас платье, которое мне не нравится? Впрочем, сегодня оно вам идет.
На это она заявила, что он напрасно притворяется. Но Энцио не сдавался. Я поняла, что он просто не хочет подпускать ее к нам, однако у него при этом был такой несчастный вид, что я почувствовала непреодолимое желание немедленно исполнить свое решение. Но присутствие Зайдэ словно наложило печать на мои уста – единственное, что я могла, это попытаться встретиться с ним глазами, он же упорно избегал моего взгляда.
