Коммунисты - Луи Арагон
Он уселся возле нее. Весь красный, распаренный. И вытирает пот очень тонким и очень большим платком. Незаметно, как бы в рассеянности, он постукивает пальцами по колену госпожи Виснер. А речь его уже снова журчит ручьем. Сесиль даже не слушает толком. Мыслями она витает далеко. Его басистое гудение убаюкивает ее. Вдруг до нее дошла одна фраза, верно, из-за вопросительной интонации: — Но вы-то верите в их пресловутую победу? — Она неопределенно повела плечами.
— Победа… это было бы ужасно, ужасно… — вздыхает он. — Это было бы утверждением всего, что только есть ненавистного. Хочешь, не хочешь, а пришлось бы уверовать во все речи, произносимые на сельскохозяйственных съездах, размножить бронзовые фигуры тех господ, которые с высоты своих постаментов на городских площадях указуют перстом истины на угловое бистро или на витрину магазина «Все для моей собачки», причем полы их пиджаков раз и навсегда оттопырены легким ветерком. Победа! Мало мы их одерживали? И к чему пришли? Нет, на этот раз победа граничила бы с катастрофой. Так уж лучше просто катастрофа… Почему вернулся Симон? Потому что он ждет катастрофы… А Висконти? Тот только о ней и мечтает… Я видел Жоржа Бонне в конце августа, после пакта между Москвой и Берлином: он веселился от души… Ему говорили: послушайте, это неприлично, а он не мог удержаться от смеха… Это все заметили! Кто мне об итом рассказывал на днях? А! Вспомнил! Критик из отдела кино в «Аксьон франсез»… умнейший малый. А ваш сосед за обедом, мой младший собрат по перу — Френуа? Думаете, он не хочет катастрофы? Правда, он-то, по-моему, жаждет краха, потому что ему страшно провалиться с новым романом после блестящего дебюта и премии… Чужое несчастье — для нас оправдание, а когда оно согласуется с нашими собственными бедами — тут уж два шага до ореола мученичества. Да, катастрофа!
Неподалеку от них Люк размешивал сахар в чашке. Он недоумевающе посматривал на Сесиль и только краем уха слушал то, что говорила ему госпожа де Сен-Гарен. Он был растерян — положение неясное.
— Катастрофа! Я призываю, призываю ее! — гремел академик. И с размаху стукнул себя в грудь толстыми, как сосиски, пальцами с зажатым в них носовым платком.
Ему уже не было удержу. — Мы мессианисты бедствий, мазохисты разрушений, мы ищем лоз для самобичевания, мы распахиваем двери навстречу грому и молнии: покорнейше просим нас испепелить! Одни во имя добра, другие во имя зла… Ведь мы, прежде всего, моралисты: homo politicus — великий моралист… Недаром…
Стоит ли продолжать атаку? — размышлял Люк. Moжет, это напрасно — тогда незачем срамиться. А с другой стороны, держать себя как ни в чем не бывало, мягко выражаясь, невежливо… И потом, говорят, так всегда поступает этот слизняк Мартен-Жаккар, а он заведомый импотент…
— Недаром посадили за решетку каких-то двух несчастных анархистов, — бубнил Амбруаз Бердула. — Они, как вам известно, в числе многих других, весьма почтенных людей — депутатов, литераторов, — подписали воззвание «О немедленном заключении мира».
— В первый раз слышу, — вставила Сесиль.
— Что вы? В первый раз слышите о воззвании?.. Вы положительно чудо из чудес! Разрешите поцеловать вашу ручку.
Разрешения он не стал дожидаться.
— Это было во вчерашних газетах. Наша мораль удовлетворена. Двое проходимцев засажены в кутузку за то, что требовали прекратить бойню, как раз в то время, как наши солдатики покорно дают себя убивать в Лотарингии! Я же вам говорю, что мы моралисты… Но любопытнее всего, что в вопросах морали у нас большие разногласия. Это именно и называется политикой…
Симон хотел спасти Сесиль от Амбруаза-Златоуста и делал ей знаки за его спиной, а она как будто ничего не замечала. Может, ей, в конце концов, интересно слушать этого болтуна?
— Вот возьмем к примеру: все ждут катастрофы. Но когда она разразится, Висконти будет требовать, чтобы немедленно повесили Даладье. Даладье, когда он мыслит здраво, тоже ждет катастрофы, но ему она рисуется в виде обрушивающегося на него дома… В этом он трогательно единодушен с почтеннейшим господином Гитлером — тот направо и налево твердит, что если случится невозможное и его побьют, то он погибнет не иначе, как под развалинами мира… Наш Даладье мельче плавает, только и всего — ему достаточно обратить в прах одну Францию… А я жду, жду с нетерпением пятого акта человеческой трагедии, окончательного краха, из которого не выкарабкаться никому, хотя кровопролитие, возможно, будет не такое уж большое, — я не оптимист… и потом у нас нет широты… жду краха, когда никто уже не разберет, где его руки и ноги, а где — соседские, и чью голову рубить, и чья это голова, которую отрубили… и когда в один миг рухнут века, долгие века человеческой глупости, человеческого самомнения, мнимого всеведения, аптекарских склянок, актов гражданского состояния, статистических данных — цифры колоннами по четыре в ряд направо марш! — милитаризма в душе, гуманизма с трибуны, затаенного клерикализма, школьного атеизма, долгие века бахвальства и карточных домиков, гипотез и менингитов, семейного скопидомства и налогов на холостяков, на мозги, на двери и окна — все полетит к чорту и останутся грязнейшие, чернейшие, кишащие червями, отвратительные развалины, и грядущие поколения, если таковые случайно народятся, разберут на уцелевшей вывеске слово «Пигмалион» и никогда не узнают, что это был универсальный магазин… вследствие чего у моих будущих коллег из Академии изящной словесности и надписей, выйдет легкая путаница между эпохой кофейника со свистком и эпохой поющих статуй, между хламидой и трусиками, между Троянской войной и той, которой я пока не могу дать имя: слишком велик выбор столиц, и хотя у всех у нас от этой мысли дух захватывает, я еще не смею вместе с Симоном или Висконти возопить: Париж, Париж, Париж!..
Увлеченный собственным красноречием, он все повышал голос и даже имел неосторожность встать с места. Он воздевал руки к небу, его пенсне запотело от пророческих видений… Симон де Котель воспользовался удобным случаем и позвал Сесиль посмотреть вместе с Мало его собрание романтиков. Люка опередили, он недовольно поморщился. — Скажите спасибо, что я избавил вас от Академии, — шепнул Симон под прикрытием кюрмеровского фолианта.
— Ничего, с ним очень интересно… и все-таки спасибо, кузен… мне Люк еще больше надоел, а он как раз собирался занять место
