Эмиль Золя - Собрание сочинений. Том 7. Страница любви. Нана
— А мне-то, мне? — обиженно буркнул Прюльер. — Тоже называется роль, и двухсот строк не будет. Я хотел было отказаться… Просто подло заставлять меня играть какого-то Сен-Фирмена, это же марионетка! А стиль каков? Не сомневайтесь, детки, провал нам обеспечен.
Но тут Симона, болтавшая в уголке с дядюшкой Барильо, подошла и выпалила единым духом:
— Кстати о Нана, она здесь в театре.
— Где? — живо спросила Кларисса и даже поднялась, вглядываясь в зал.
Новость обошла актеров. Все вытянули шеи, надеясь разглядеть Нана. Репетиция сама собой прекратилась. Но Борденав, выйдя из оцепенения, зычно крикнул:
— Что случилось? Кончайте скорее акт… И тише вы там, это просто невыносимо!
Сидя в ложе бенуара, Нана внимательно следила за ходом пьесы. Дважды Лабордет приступал к ней с разговорами; но оба раза она нетерпеливо толкала его локтем в бок, чтобы он замолчал. Когда второй акт подходил уже к концу, в глубине сцены показались две тени. Двигались они на цыпочках, чтобы не шуметь, и когда оба молча раскланялись с Борденавом, Нана узнала Миньона и графа Мюффа.
— Пришли, — шепнула Нана, облегченно вздохнув.
Роза Миньон подала последнюю реплику. Борденав заявил, что, прежде чем перейти к третьему действию, не мешает еще раз прогнать второе, и, бросив репетировать, с преувеличенной любезностью ответил на приветствие графа; а Фошри сделал вид, что поглощен беседой с актерами, столпившимися вокруг него. Заложив руки за спину, Миньон насвистывал сквозь зубы, не спуская внимательного взгляда со своей супруги, которая, как ему показалось, излишне нервничает.
— Ну как, пойдем? — обратился Лабордет к Нана. — Я тебя проведу в уборную к Матильде, а сам спущусь за ним.
Нана не мешкая вышла из ложи. Между кресел партера ей пришлось пробираться ощупью. Но Борденав заметил ее в полумраке и подстерег в конце коридора, шедшего за сценой, в длинном проходе, где круглые сутки не гасили газ. Тут, чтобы ускорить дело, он стал расхваливать роль кокотки Джеральдины.
— Ну, что скажешь? Какова ролька? Шик! Специально для тебя создана. Приходи завтра репетировать.
Нана холодно выслушала его предложение. Она предпочитает посмотреть сначала третий акт.
— О, третий акт! Пальчики оближешь! Герцогиня разыгрывает дома кокотку, это вызывает в Бориваже отвращение, и он исправляется. Тут есть занятный трюк: приходит Тардиво и, решив, что находится у танцовщицы…
— А Джеральдина что делает? — спросила Нана.
— Джеральдина? — смущенно протянул Борденав. — У нее есть сцена, правда коротенькая, но очень выигрышная… Говорю тебе, роль создана для тебя. Подписываешь, а?
Нана посмотрела на него в упор, потом произнесла:
— Подождите немножко, увидим.
И направилась к Лабордету, который ждал ее на лестнице. Весь театр узнал Нана. Все зашушукались. Прюльера возмутило ее появление, а Кларисса встревожилась из-за роли. Что же касается Фонтана, то он напустил на себя равнодушно-холодный вид, ибо не в его обычаях было нападать на женщин, которых он прежде любил; на самом же деле его прежнее увлечение перешло в ненависть; преданность покорной Нана, даже ее красота, их совместная жизнь, навязанная силком, вызывала теперь в этом извращенном и уродливом комедианте лишь бешеную злобу.
Когда снова появился Лабордет и приблизился к графу, Роза Миньон, которую уже и без того насторожило появление Нана, сразу все поняла. Мюффа порядком надоел Розе, однако мысль, что он может ее бросить, выводила ее из себя. И, обычно не касавшаяся подобных вопросов в разговоре с мужем, она, не скрываясь, произнесла:
— Видишь, что творится? Ей-богу, если она посмеет повторить ту же штуку, что со Штейнером, я ей глаза выцарапаю!
Миньон, поистине великолепный в своем спокойствии, пожал плечами с видом провидца.
— Да помолчи ты! — буркнул он. — Сделай милость, помолчи!
У него имелся свой план. Он уже успел выжать все что можно из Мюффа и догадывался, что по первому знаку Нана граф готов перед ней распластаться. Против таких страстей не пойдешь. Поэтому в качестве знатока человеческих душ он подумывал, как бы извлечь выгоду из создавшегося положения. Там увидим. И он решил выждать.
— Роза, на сцену! — крикнул Борденав. — Повторим второй акт.
— Иди, живо, — подхватил Миньон. — Предоставь действовать мне.
И тут в порыве неуместной игривости он решил смеха ради польстить автору пьесы. Сильная вещь; одно только непонятно — почему он вывел столь добродетельную светскую даму? Это же неправдоподобно! И, хихикая, осведомился, с кого именно автор списал эту старую развалину герцога, вздыхателя Джеральдины. Фошри даже не подумал рассердиться и только улыбался в ответ. Но Борденав, кинув взгляд вслед удалявшемуся Мюффа, нахмурился, и удивленный Миньон бросил шутить.
— Да начинайте же, черт возьми! — надрывался директор. — Эй, Барильо, давайте! Что? Опять Боск пропал? Издеваться он надо мной вздумал, что ли?
Тут появился невозмутимый Боск. Репетиция возобновилась как раз в ту самую минуту, когда Лабордет увел графа. А того при мысли, что он опять увидит Нана, била дрожь. После их разрыва он, опустошенный, покорно предался в руки Розы, не зная, чем себя занять, ибо ему казалось, что страдает он лишь от грубого нарушения привычек. Впрочем, живя в состоянии, близком к оцепенению, он не желал ничего знать, запрещал себе разыскивать Нана и избегал объяснений с графиней. Он предпочитал думать, что его личная добродетель помогла ему предать забвению всю эту историю. Но в глубине души шла тайная работа, и Нана вновь постепенно завладевала им; тут повинны были воспоминания, и слабость плоти, и совсем новое, ни на что не похожее чувство, нежное, чуть ли не отеческое. Гнусная сцена изгладилась из памяти; перед его взором уже не стоял образ Фонтана, он уже не слышал крика Нана, выставившей его за дверь, бросившей ему в лицо, как пощечину, известие о неверности графини. Все это — слова, а слова — тот же дым, тогда как в сердце навеки осталась память о ее пронзающих ласках, и чем дальше, тем сильнее сжималось оно от нежности, так что временами даже дыхание спирало. В голову ему приходили детски наивные мысли, он дошел до того, что стал обвинять себя, твердил, что, люби он Нана по-настоящему, она бы ему не изменила. Тоска становилась непереносимой, он был очень несчастен. Состояние это можно было сравнить лишь со жгучей болью от старой раны. Теперь им владело уже не прежнее, слепое и неотвратимое, ни на что, в частности, не направленное желание, а ревнивая страсть именно к этой женщине; ему нужна была только она одна, нужны были ее волосы, ее рот, ее тело, ставшее для него наваждением. Достаточно ему было только вспомнить звук ее голоса, и его начинало трясти как в лихорадке. Он желал ее с ненасытной требовательностью скупца и с робким обожанием. И любовь наполняла его такой мукой, что с первых же слов Лабордета, пришедшего выторговывать свидание, он в неудержимом порыве бросился ему на шею и тут же устыдился этой слабости, непростительной для человека столь высокого положения. Но Лабордет отличался широтою взглядов. И сейчас он тоже сумел доказать свой такт, когда, проводив графа до лестницы, бросил как бы мимоходом:
— Третий этаж, по коридору направо, дверь не заперта.
Мюффа остался один в этом тихом уголке здания. Проходя мимо артистического фойе, он через открытые двери заметил обветшалые стены просторного помещения, особенно жалкого при свете дня со своими пятнами, со всем своим убожеством. Но после полумрака и суеты сцены его особенно поразил резкий дневной свет и глубокое спокойствие, царившее на лестничной клетке; а ведь в тот далекий вечер все тут было затянуто испарениями газа, сверху донизу эхом отдавался топот целого табуна девиц. Теперь же чувствовалось, что артистические уборные пусты, безлюдны коридоры, — ни живой души, ни шороха; в квадратные окна, расположенные вровень с полом, заглядывало бледное ноябрьское солнце, и в широких желтых его лучах бесшумно плясали пылинки среди мертвой тишины, будто наползавшей откуда-то сверху. Граф радовался этому спокойствию и молчанию, он подымался не спеша, боясь задохнуться; сердце его гулко стучало в груди, он чувствовал, что способен расплакаться, захныкать, как ребенок. Добравшись до площадки второго этажа, он прислонился к стене, зная, что тут его никто не увидит; прижав к губам носовой платок, он медленно оглядывал выщербленные ступени, железные перила, отполированные прикосновением тысячи рук, ободранную клеевую краску, всю эту бордельную нищету, стократ усиленную белесым светом послеобеденного часа, когда девочки еще отдыхают. На третьем этаже ему пришлось перешагнуть через толстого рыжего кота, свернувшегося клубочком на ступеньке. Кот был единственным стражем этого заведения и, полузакрыв глаза, дремал, одурманенный затхлым, застарелым запахом, который скапливался в этой женской обители от вечера к вечеру.
