Бальтасар Грасиан - Критикон
– Самое лучшее, – молвила Смерть, – убивать людей разных и без разбора – молодых и старых, богатых и бедных, здоровых и хворых; пусть богач видит, что умирают не только бедняки, юноша – что умирают не только старики; будет урок всем и каждый будет бояться. Перестанут тогда подкидывать дохлую собаку к дверям соседа, ссылаться на неправильные часы, как чревоугодник, что лопает каплунов в канун поста. Потому я и скачу неустанно из хижин во дворцы, из халуп да в хоромы.
– Я, госпожа, не пойму, что делать, – сказал один мерзкорожий ее прислужник. – Уж не знаю, что бы и придумать против одного молодца, за которым гоняюсь по пятам уже много лет, – надо его прикончить, а он, знай, над всем смеется.
– Ежели так, тебе его не погубить.
– Бессильны против него неудачи, несчастья, дурные вести, тяжкие потери, смерть детей и родных; живет себе и живет.
– Он итальянец? – спросила Смерть. – Одного этого достаточно, итальянцы умеют жить.
– Нет, госпожа, кабы это, я бы не тревожился.
– Дурак? Ведь дураки скорее уморят, чем умрут.
– Не думаю – этот человек знает, как жить, а значит, знает достаточно. Одна у него забота – – развлекаться. На всех празднествах побывает, ни одной прогулки не пропустит, все комедии посмотрит, по всем лугам погуляет, каждым днем насладится – так назовешь ли его дураком?
– Кем бы он там ни был, – заключила Смерть, – верное дело – напустить на него лекаря, а то и двух, для надежности. Глядите, – говорила она, – слуги мои верные, не утруждайтесь, не тратьте силы на то, чтобы убивать здоровяков да крепышей, лихачей этих, которых самоуверенность-то и подводит; все ваше усердие и старание употребляйте на то, чтобы убить хворого, болезненного, чахлого – тех, кто ужинает яйцами. Вот где самая трудность – такие каждый день умирают и каждодневно воскресают. Сами видите, пока помрет один из них, сотня здоровяков скончается, словно бы хворые всех уморить задумали.
Затем послала Смерть двух своих молодчиков – Переедание, чтобы убить бедняка, и Недоедание – прикончить богача. Они возразили, что, видимо, она спутала адреса.
– Ну, какие же вы непонятливые! – молвила Смерть. – Разве не слыхали, что, когда захворает бедняк, вокруг говорят – от недоедания, мол, и со всех сторон ему шлют и готовят еду, пичкают его, и он умирает от переедания. И напротив, богача уверяют, что он объелся, что болезнь его только от обжорства, – не дают ему есть, и он умирает с голоду.
С разных концов являлись пред очи грозной королевы ее слуги, и она спрашивала:
– Откуда вы? Где побывали?
И Перемены Погоды отвечали – в Риме; Летаргия – в Испании; Апоплексия – в Германии; Дизентерия – во Франции; Боль-В-Боку – в Англии; Ревматизм – в Швеции; Заразы – в Константинополе; Чесотка – в Памплоне.
– На Чумном Острове [752] кто побывал?
– Ох, и худо там, все мы оттуда сбежали. Недаром говорят, что прозван он так не столько из-за болезней, сколько из-за обитателей.
– Ну и что ж! Смелей, отправляйтесь туда всем скопом, и чтоб там ни одного чужестранца в живых не осталось.
– И прелатов тоже?
– Их в первую очередь, они ведь простых лекарств не признают.
Все это наши странники видели и слышали не во сне, не в лихорадочном бреду, но воочию и наяву, от страха себя не помня. Вдруг Смерть кивнула Дряхлости и сказала:
– Иди-ка сюда и веселей берись за дело – это с молодыми надобно хитрить, а на стариков я нападаю с открытым забралом. Приказываю покончить вот с этими двумя странниками по жизни и с их слишком затянувшимся странствием – право же, всему миру они надоели и прискучили. Пришли, видите ли, в Рим искать Блаженство, а найдут Погибель.
– Мы погибли, спасенья нет, – хотел было сказать Андренио. Но заледенели у него голос в глотке и даже слезы на ресницах, он только покрепче ухватился за вожатая.
– Гляди смело! – молвил тот. – И чем грозней опасность, тем смелей; спасение найдется.
– Но как? – возразил Андренио. – Ведь говорят, что ото всего есть спасенье, кроме как от смерти.
– Кто это сказал, ошибался: есть спасенье и от смерти, я точно знаю, и к нему мы сейчас прибегнем.
– Какое же? – спросил Критило. – Что для этого нужно? Быть ничтожеством, ни к чему в мире не пригодным? Быть глупым тестем, чтоб другие желали тебе смерти – тогда Смерть заставит их подождать? Или самому ее просить для облегчения – тогда она тебя не уважит? Или чтоб тебя осыпали проклятиями? Или горемыкой быть?
– Нет, нет, ничего подобного.
– Так какое же есть спасение?
– Есть средство от смерти.
– Умираю от желания узнать и испробовать.
– Не спеши, время у нас есть, от старости внезапно не умирают.
Единственное сие средство, столь же похвальное, сколь желанное, будет предметом последнего нашего кризиса.
Кризис XII. Остров Бессмертия
Прославляемым заблуждением, восхваляемым неразумием был знаменитый плач Ксеркса, когда он, взойдя на холм, откуда мог обозревать несметные свои полчища, что наводняли поля и выпивали досуха реки, не мог сдержать слез там, где другой не мог бы удержаться от ликования. Придворные царя, дивясь столь странной скорби, спросили о ее причине, для них непонятной и загадочной. И Царь, перемежая слова вздохами, ответствовал: «Я плачу оттого, что вижу сегодня тех, кого завтра не увидим, – ибо, как ветер уносит вздохи мои, так унесет он дыхание их жизней. И заранее справляю поминки по тем, кто через год-другой умрет; по всем тем, кто нынче покрывает землю и кого она покроет». Ценители остроумия восхищаются этим речением и этой историей, но я над слезами Ксеркса только смеюсь. Я бы спросил у этого великого азиатского монарха: «Сир, люди эти – выдающиеся или заурядные? Если прославлены, то никогда не умрут; если безвестны – пусть себе умирают. Люди великие живут вечно в памяти грядущих поколений, заурядные же погребены в презрении современников и в пренебрежении потомков. Герои вечны, мужи выдающиеся бессмертны. Таково единственное и действенное средство против смерти».
Так толковал нашим странникам Пилигрим, этот чудо-человек, никогда не старевший, – годы не бороздили его лица морщинами горя, не убеляли голову саваном смерти, ибо весь был устремлен к бессмертью.
– Следуйте за мною, – говорил он, – я выведу вас из Дома Смерти во Дворец Жизни, из сей области гнетущего безмолвия в область достохвальной славы. Скажите, не случалось ли вам слышать о знаменитом сем острове, наделенном редким и прекрасным свойством: кто однажды на него вступит, тот никогда не умрет. Не слыхали? А ведь остров сей весьма славный и для многих вожделенный.
– Да, слыхивал я толки о нем, – сказал Критило, – но как о чем-то весьма далеком, где-то там, у антиподов, «далеко-далеко» – обычное присловье всяческих басен, или, как говорили наши бабушки, «о дальних дорогах близкие враки». Поэтому и эти рассказы всегда почитал сказкой для глупцов, рассчитанной на простодушную доверчивость.
– Вовсе это не из области bel trovare [753]! – возразил Пилигрим. – Остров Бессмертия доподлинно существует и совсем рядом – ничего нет ближе к Смерти, чем Бессмертие, – прямо из одной попадаешь в другое. И там вы убедитесь, что выдающегося человека, как бы ни был велик, при жизни не ценят. Не оценили Тициана в живописи, ни Буонарроти в ваянии, ни Гонгору в поэзии, ни Кеведо в прозе. Миру никто не виден, пока его в мире видят. Ни о ком не трезвонят, пока не схоронят. Стало быть, что для прочих смерть, для людей выдающихся – жизнь. Поверьте, остров этот я повидал и, наслаждаясь, не раз обошел; более того – обязанность моя провожать туда мужей славных.
– Погоди, – сказал Андренио, – дай мне вволю порадоваться вести о подобном блаженстве. Неужто впрямь есть в мире такой Остров, и так близко, и, как на него ступишь, прощай смерть?
– Говорю тебе, ты его увидишь.
– Нет, постой, – и не будет там даже страха смерти, того страха, что хуже самой смерти?
– Не будет.
– Ни старости, которой больше всего боятся влюбленные в себя красотки?
– Никакой старости, ничего в этом роде.
– Выходит, люди там не дряхлеют, не впадают в детство, разумный не становится обезьяной, так что жалость берет смотреть на ребячество тех, кто были настоящими мужчинами.
– Ничего этого на острове не бывает. О, la bella cosa! [754] Говорю вам – как попадаешь туда, прочь седина, прочь кашель, боли да мозоли, прочь горб, я опять крепкий, бодрый, румяный, я молодею, мне снова двадцать лет или – еще лучше – тридцать.
– О, дорого бы я дал, чтобы такое чудо случилось и со мною! Поскорее бы очутиться там, не знать ни шлепанцев, ни муфт, ни костылей! И еще спрошу – часы там есть?
– Конечно, нет, часы там не нужны, ведь там все дни проходят незаметно.
– Замечательно! Ради одного этого стоило бы там жить. Веришь ли, часы меня терзают, они нас убивают каждую минуту, каждую секунду. Прекрасно жить не оглядываясь, никогда не слышать боя часов, подобно тому, как игрок, расплачивающийся векселями, не замечает своих проигрышей. Дурной вкус у тех, кто носит часы на груди, чтобы часы поминутно расхищали жизнь, всечасно напоминая о смерти! Но вот что еще, друг Бессмертный, скажи: на Острове том не едят, не пьют? А ежели не пьют, то как живут? Ежели не питаются, как сил набираются? Что ж это за жизнь тогда? Вот у нас мудрая природа сами средства для жизни сделала жизнью: есть – значит, и жить и наслаждаться. Так что самым необходимым для жизни действиям придала она приятность и привлекательность.
