Шмуэль-Йосеф Агнон - Вчера-позавчера
Страх все растет и растет. Один врач говорит: «Положение опасное». А коллега его добавляет: «Ужасное и страшное». Слова эти наводят ужас даже на здоровых. И каждый, у кого только есть возможность, готов взять свою семью и бежать из города, да только некуда бежать, ведь и из других мест поступают плохие новости. Спешат врачи от больного к больному, прописывают лекарства и берут плату, а если вызывают их ночью, берут двойную и тройную плату.
Попечители города и его руководители делают все, что в их силах: говорят о том, что надо снять дом для больницы, и призывают каждый понедельник и четверг поститься, и молиться, и поклониться могилам святых праведников, и задуматься о грехах своих. Что ни день, расклеивают от имени раввинов и раввинского суда призывы: «Народ Всевышнего, крепитесь и мужайтесь!», «Дочь народа моего да не молчит!», «Сыны Исраэля да не знают покоя!» И новые постановления со старыми объявлениями о бойкоте школ, называемых «школес», печатаются во множестве; и находятся жители, что прибивают к дверям амулеты и камеи; и уже поставили хупу сироте и сиротке на Масличной горе — лишь бы остановить эпидемию.
Пастыри святого народа делают свое дело, а поставщики баранины и козлятины делают свое дело. Расклеивают объявления на улицах: «Пожалейте своих детей и младенцев! Не ешьте говядину и не пейте коровье молоко, все болезни — от них!» И тот, кто привык к говядине и коровьему молоку, ест баранину и козлятину и пьет овечье и козье молоко; а баранина, и козлятина, и овечье молоко, и козье молоко поднимаются в цене изо дня в день. Дороговизна растет. На жизнь не хватает, и руки опускаются, и мрачное настроение охватывает людей. А солнце стоит в зените и забавляется во Вселенной.
«Хапоэль Хацаир», который не оставляет без своего внимания ничего в ишуве, чтобы не подвергнуть критике, писал по этому поводу: «Находятся бессердечные люди в Иерусалиме, которые говорят, что нет тут никакой эпидемии, ничего тут нет необычного; да, приходят каждый год болезни в Эрец и убивают пару-другую человек; да, и в прошлом году заболело двести человек и тридцать из них умерло; просто несколько раввинов и директоров школ подняли весь этот шум, чтобы пробудить жалость в сердцах еврейских благодетелей за пределами Эрец, дабы те прислали им денег. Однако это неверно, ведь даже школы сионистов закрыты». Но тут же «Хапоэль Хацаир» приводит свидетельство, что не все школы закрыты. «Просто директора школ обычно каждый год ездят за границу, а те, что задержались и не уехали, — хотят поехать сейчас. Так вот, их доктора велели им отправить своих учеников домой из страха перед инфекцией, а те директора, что вернулись из-за границы и не собираются уезжать в этом году еще раз, — им врачи разрешили проводить занятия в их школах».
2Уже прошел месяц кислев, а дожди — не шли. Дождь не приходит, и земля от сухости исходит. Хозяева домов штукатурят крыши, но крыши снова и снова растрескиваются. Временами показываются облака утром, и кажется, что они несут в себе дожди, а на самом деле нет в них ни капли влаги. Как облака появляются, так и исчезают. И снова небо — чистое, и солнце — в зените, а каждый куст и каждое дерево все равно что мертвые. Точно так же — двуногие, точно так же — четвероногие. Колодцы пусты, нет в них воды, зато есть в них всякие червяки, и разные ползучие, и свернувшиеся улитки, зеленые и красноватые, от которых ужас холодит сердце. Каждая капля воды стоит матлик, и за каждый мех с водой, привезенный арабами из Эйн-Рогель, ругается с десяток женщин. Что ни день, появляется черный ворон и каркает голосом, надтреснутым как сухая глина. От его крика дрожат овцы и прячут головы в шерсть. При виде таких картин предсказывают люди, что тяжелый год придет на ненавистников евреев. А пока что те взвинчивают цены, и товары дорожают, и владельцы лавок прячут продукты, чтобы продать их потом втридорога.
Нашлись горожане, которые начали поститься и давать пожертвования, а проповедники и моралисты спешат пробудить народ к раскаянию. Иерусалим казался вымершим, пустым, и солнце кипятило пыль и грязь на его улицах. Но синагоги и бейт мидраши полны. Каждый день читают там покаянные молитвы и повторяют тринадцать символов веры, «Отец наш, царь наш» и «Спаси нас»; и трубят в шофар, и молятся о дожде; и после молитвы все вместе произносят псалмы; и по окончании полуденной молитвы встает знаток Торы и обращается к народу с назиданиями, дабы пробудить их сердца. И перечисляет грехи народа Израилева, из-за которых закрылись небеса и не шлют дождей. Каждый день приходит рабби Гронем Придет Избавление в Меа-Шеарим и обращается к народу, иногда во дворе синагоги «Спасение Яакова», а иногда со ступеней здания ешивы. И когда он появляется, за ним идет много народа — он умеет говорить и умеет пробуждать сердце и усмирять душу, так как он сведущ в грехах поколения не хуже ангелов зла. И все нарушения, и прегрешения, и преступления привычно выскакивают из его рта, как если бы сатана сдал ему на хранение свою записную книжку.
Еще и раньше тянуло Ицхака к толкователям Торы, он любил послушать слова Торы или хорошую притчу. Не как большинство наших товарищей — они тоже приходят, но по другой причине. Поколение, которое отошло от деяний своих отцов, но не удостоилось собственных свершений, хочет окунуться в атмосферу старого времени, вдохнуть этот запах, пусть даже иногда и дикий. Многие горят желанием послушать хасидские истории, нигуны Дней трепета[119], слова проповедников. Поколение это, которое ничего нового в жизнь не внесло, а от старого — отошло, как только поняло, что остается голым, берет старое отцовское платье и натягивает на себя. И не понимает, что, пока одежда была в руках их отцов, те берегли ее от моли и от пыли, и она была каждый день как новая, и грела их от холода, и спасала от жары. А вот сыновья не берегли ее от моли и не отряхивали ее от пыли. Мало того что она не греет, но она еще и полна пыли. Вообще-то и рабби Гронем одет в лохмотья, да только лохмотья эти не видны под слоем пыли.
Тот день был последним днем из семи дней свадебных торжеств. Вышел Ицхак из дома тестя, счастливый, одетый в праздничное платье, и подошел, и остановился перед рабби Гронемом. В эти минуты стоял рабби Гронем на ступенях здания ешивы, и голос его — гремел.
Оставим рабби Гронема с его слушателями и Ицхака в его свадебной одежде и вернемся к Балаку.
Часть тринадцатая
НАЗАД К БАЛАКУ
1Как жаждал Балак покоя! Но куда бы он ни шел, судьба его шла с ним. Там грозили ему палкой, а там швыряли в него камни, а там осыпали его такой бранью, что даже свинье стало бы стыдно за них. Раза три или четыре попадался ему тот самый маляр, и пес ожидал услышать от него, за что так преследуют его, Балака. Не успевал ничего услышать от него, как пинал его маляр ногой и прогонял, потому что Балак кидался к нему с диким воем — его истерзанная невзгодами душа жаждала ответа. Когда понял Балак, что из всего этого получается, сказал себе: подойду к нему тихонько, потом схвачу его за штаны, потом вопьюсь ему в ногу, и откроет он мне, за что гоним я. Как только пришел Балак к этому решению, стал охотиться за маляром. То слышались ему шаги маляра с этого места, то он слышал их с другого места, а иногда вся земля пахла им. Шел он на запах, но запах бежал перед ним, как тень бегущего существа. Увидел Балак, что земля смеется над ним и нет никакой надежды достигнуть того, чего душа его так жаждет, и домогается, и просит. Вернулся он к главному, а именно к поискам пропитания, главному — для каждого создания.
В те дни нашел себе Балак спокойное место в пивной Рихарда Вагнера рядом с вокзалом. Там нашел он себе еду, и даже больше, чем в других местах, кроме костей получал он там настоящее мясо. Как именно? Бывает, что заходит еврей туда пообедать, а тут приходит туда внезапно другой еврей, и тогда тому стыдно, что он ест трефное, бросает он мясо под стол, и появляется Балак, и хватает мясо, и ест.
Балак не получал удовольствия от такой еды. Можно предположить, что он почувствовал отвращение к запрещенной пище и жаждал кошерного мяса. Несмотря на то что Тора разрешала ему употреблять в пищу падаль и трефное, он хотел оградить себя от этого. Поневоле мы приходим к этому выводу: если не так, то что заставило Балака покинуть свое пристанище? Ведь не было у него здесь ни в чем недостатка. Может быть, он был не в себе? Но ведь то, что написал Ицхак на его шкуре, было написано только в насмешку. Получается, что в полном сознании и в здравом рассудке он почувствовал отвращение к пивной и брезгливость к немцам, так как жаждал есть кошерную пищу. Ему до того захотелось вернуться в еврейские кварталы, что заставил он себя позабыть все побои, пережитые им, и не думать о побоях, ожидающих его там. И когда сердце говорило ему: будь осторожен и не ходи, он лаял на него и отвечал: пойду, пойду, потому что я хочу пойти. На первый взгляд Балак давал примитивный ответ, но на самом деле ты видишь здесь философию, а именно: желание — это автономная сила, ни от чего не зависящая, и невозможно отвергать его, опираясь на логические доводы.
