Император и ребе, том 2 - Залман Шнеур
Теперь он вырос. И в свои двадцать два года, по меньшей мере, так же опытен, как был тот местечковый старый холостяк… Как его там звали? Йосеф Шик. И именно потому, что маленькая сиротка происходит от этого человека, она вызывает у него такое потаенно-мстительное любопытство. Ведь примечательно, что лысоватый аптекарь стоял у него на пути с самого детства, портил ему самые лучшие годы. Сначала он хотел оторвать от него его мать, а его самого сделать пасынком, потом, когда это не удалось, отнял у него Кройнделе, сделав ей ребенка… Черты лица и русые волосы девочка унаследовала от такого случайного отца, но они придают ей особую горькую, дразнящую привлекательность. Над ней, незаконнорожденной, витает пикантная тайна. Когда эта малышка Кройндл подрастет, стоило бы довести его месть до конца. Он даже не побоялся бы соблазнить ее. Кем-кем, а провинциалом его не назовешь…
Заново вскипевшая ненависть к бывшему жениху матери усилила в Алтерке черты покойного отца: обида отвергнутого единственного сына превратилась в нездоровую страсть. Мать с ее капризами отодвинулась далеко-далеко, а лысоватый аптекарь стал казаться жалкой комической фигурой. Только высокая прическа и длинное платьице маленькой сиротки высвечивались в воображении все ярче. Ха-ха, она настоящая маленькая «мадам».
Полупустой дилижанс несся вперед. Алтерка даже не замечал красивых ландшафтов, проплывавших мимо по обоим берегам Десны, настолько он был занят своими мыслями. Он, как бродяга, оторвался со своего прошлого и забыл, куда и зачем едет. А когда вспомнил, это вызвало у него мало эмоций. Ах, да! Какой-то старый еврей, друг его деда! В какой-то глуши, в Чериковском уезде. А везет он ему пачку никому не нужных исписанных бумаг…
Алтерка начал растягивать свое путешествие. Он оставался ночевать на станциях, посыпая постели камфарой, чтобы отпугивать провинциальных клопов. Но все-таки больше, чем на двенадцать дней, растянуть свою поездку он не смог. В конце концов он был вынужден приехать туда, куда его послали петербургский дед и мать.
2
Запыленный и слегка похудевший, он прибыл ночью на конечную станцию, в Пропойск.[192] Это там, где Сож[193] образует треугольник вместе с еще одной речушкой, впадающей в него, а оттуда сворачивает на Чериков.[194] Чтобы добраться до Устья, надо было уже нанимать экипаж. К тому же было уже слишком поздно. По совету владельца постоялого двора Алтерка написал пару слов реб Йегошуа Цейтлину, которого знали все в округе. Ведь реб Йегошуа Цейтлин — это не абы кто. Он живет в Устье как монарх. Может быть, он пришлет за гостем карету. Здесь, в Пропойске, кроме потрепанной брички, ничего не найдешь. Простые путешественники трясутся на крестьянских подводах…
После минутного колебания Алтерка написал, что он внук реб Ноты Ноткина и, согласно завещанию деда, везет для библиотеки реб Йегошуа Цейтлина пачку рукописей. И завтра собирается в Устье.
Хозяин постоялого двора обещал отослать это послание рано поутру с верховым. Тогда после полудня карета реб Йегошуа, может быть, прибудет сюда, если, конечно…
Что означает это «если, конечно», хозяин постоялого двора не договорил. Алтерка Ноткин истолковал это так: если, конечно, гость — не просто гость, а важный человек. В своей «важности» Алтерка больше не был уверен. Он был зол на весь свет. На знакомых матери и на знакомых деда.
Оттого что он устал, злость приняла форму презрения к здешней бедности, к выговору местных евреев, произносивших «с» вместо «ш», к блюдам, которые здесь предлагали. Надувшись, как сердитый барин, Алтерка уселся за стол. Ужин состоял из холодного щавелевого борща с зеленым луком и яйцом, рубленой печенки с куриным смальцем и шкварками и фасоли, сваренной с телятиной. По мере того как Алтерка ел, он все больше удивлялся тому, что все блюда так вкусны. Куда там петербургским кухмистерским!.. Но чай, которым он запивал этот хороший литвацкий ужин, отдавал банным веником. Так, по крайней мере, показалось Алтерке. И это снова испортило ему настроение.
Недовольный, он лег спать, попросив, чтобы его не будили, разве что если придет карета… Проснулся он поздно и еще позднее позавтракал, а карета все еще не пришла. До двух часов пополудни он ходил взад и вперед раздраженный. Надо же! А мать еще уверяла, что старый Цейтлин его хорошо примет! Она нарочно так говорила, чтобы он побыстрее уехал… Напрасно владелец постоялого двора пытался его убедить, что «эстафета» еще не вернулась и что, так или иначе, необходимо подождать. Ему Алтерка тоже не верил. Он сейчас никому не верил. В маленьких глазках владельца постоялого двора он даже заметил насмешливый огонек: хм, мол, похоже, к числу «важных гостей» этот молодой человек, наверное, не принадлежит, раз карета Цейтлина заставляет себя ждать так долго…
Алтерка вскипел, махнул рукой на обед, который уже было начали подавать, и сказал хозяину, что не хочет есть. Пусть ему сразу же наймут бричку. Пусть это будет самая худшая бричка во всем Пропойске, но выехать он должен немедленно. Больше он ждать не хочет.
Трясясь в бедненьком фаэтончике по немощеной дороге, Алтерка «твердо решил», что в Устье даже не заедет. Вместо этого, не сходя с потертого кожаного сиденья, передаст пачку рукописей первому же слуге, которого встретит у ворот этой «еврейской монархии», и сразу же велит поворачивать назад.
Бричка не успела проехать по шляху и нескольких верст, как ей навстречу попалась роскошная карета, запряженная тремя белыми лошадьми на шпиц. Четырехугольный красный колпак кучера был украшен павлиньими перьями. А вместе с ним на кельне сидел лакей в ливрее, украшенной золотыми лентами. Кроме того, впереди кареты скакал трубач, а позади кареты — еще один всадник.
Алтерка удивился такому роскошному выезду в столь бедной местности. Карета была пуста. Едет, наверное, забрать какого-то барина со станции в Пропойске. Это тебе не еврейские гости, которых заставляют подолгу сидеть на постоялом дворе и даже не утруждают себя ответить на письмо…
Еврейский извозчик придержал свою лошадку, чтобы пропустить эту княжескую карету, и Алтерка почувствовал себя маленьким и ничтожным в своей потертой бричке. Он даже спрятал лицо в воротник пальто, чтобы чужие кучер и лакей не заметили его в его
