Том 3. Верноподданный; Бедные - Генрих Манн

— Должно быть, со скуки заехали. Видно, у генеральши еще чай не готов.

Бальрих разволновался. Он готов был встать и заявить здесь, перед всеми, что и у богатых бывает доброе сердце! Он все еще видел перед собой застенчивую улыбку Эмми Бук, и среди дыма и чада ему чудился запах фиалок. Но старик маляр пристально поглядел на него, ухмыляясь в свою козью бородку, и, опередив его, заявил:

— Знаю я, зачем они приходили к Малли, я тоже видел раз, как одна богатая стерва примчалась поглазеть, когда работнице прихватило руку машиной. Она заранее приказала, чтоб ей дали знать, если случится какая беда.

— Ты видел это своими глазами, дядя Геллерт? — угрожающе спросил Бальрих; в эту минуту ему вспомнились девчушки, которых заманивал к себе старик.

— Да, своими глазами. А работница та стала потом моей женой, это твоя двоюродная бабушка.

— Ну, тогда конечно… — пробормотал Бальрих, задумчиво уставившись на стол. — Надо держаться подальше от тех, у кого есть деньги, — это лучше всего. — И мысленно попросил прощенья у своей сестры Лени, что предпочел ей богачку и провел почти целый час в ее обществе.

К его столу неслышно подошел Симон Яунер. Он подслушал последние слова Бальриха, хотя они были сказаны шепотом. Яунер стукнул по столу, как бы в порыве гнева.

— Подальше от денег, говоришь ты? А что толку? Надо вот так! — И его кривые пальцы хищно заскребли по столу, будто собирая что-то. Бальрих, отлично знавший, кто такой Яунер, возразил:

— Лучше я буду есть собственный хлеб, который честно заработал, — и отрезал ломтик от своего хлеба.

Яунер опустился на скамью рядом с Бальрихом. Так как ему не удалось занять место Бальриха у машины, он решил, что теперь выгоднее сблизиться с ним. Он даже дружески схватил Бальриха за руку и настойчиво заговорил:

— Твой собственный хлеб, который ты честно заработал? Геслингов хлеб, хочешь ты сказать! Ведь на его фабрике ты зарабатываешь ровно столько, чтобы жить в его казарме и есть в его кабаке. А что сверх того, то от лукавого, — заключил он язвительно и оскалил желтые зубы; его желтые глаза сверкнули.

Рабочие отлично знали, что каждое их слово станет известно инспектору. Ведь именно инспектор только что насолил Яунеру, так перед кем же, как не перед ним, теперь заискивать? И все-таки им было трудно сдерживать себя.

Ведь это правда, что закусочная и казарма с лихвой возвращают Геслингу то, что он платит рабочим. Бесконечным и неудержимым потоком течет золото в один и тот же карман, рабочие же со своими натруженными руками, их отцы, жены, их дети стоят подле и жадно смотрят на него… Для Геслинга производят они на свет детей, так же как производят для него товары, пьют и едят для него.

— За здоровье Гад-слинга! — воскликнул Динкль, и за всеми столами подхватили этот тост. Как сладко было излить душу в одном этом слове, хоть раз назвать по имени эту ненависть и всю ее горечь испить в стакане вина. Ведь с ней засыпаешь и с нею встаешь! Только в плоть не облеклась она, и нет у нее кулаков, но каждая минута, пережитая нами, живет в нашей памяти. Мы помним все: несправедливую власть, в руки которой мы отданы, обиды и издевательства — каждую минуту, на каждом шагу, жестокую корысть, ради которой из нас выжимают соки, обман и презрение. Вы воображаете, что мы забыли? Вы, может быть, думаете, что мы уже не замечаем смрада в каморках битком набитых казарм, которые вы строите для нас? Напрасно консисторский советник Циллих при освящении казарм «С» и «Т» морочил нас баснями, будто это означает «смиряйся и трудись». Нет, не смирение и труд, эти казармы — просто сортир. Их зловоние по-прежнему бьет нам в нос, и мы ничего не забываем, ничего! Вполне понятно, заметил Бальрих, что дам Геслинг и Бук чуть не стошнило от нашей вони. Смешно только, что сами они почему-то сконфузились.

— Будь они в нашей власти, как мы в ихней, мы не стали бы церемониться с ними! — Динкль и Яунер самым наглядным образом показали, что они сделали бы сегодня же с этими богатыми бабами, несмотря на седины одной из них. У Гербесдерфера вырвалось даже какое-то рычание, предвещавшее кое-что похуже. Нос картошкой особенно резко белел на его багровом лице, из распахнутого ворота выступала белая кургузая шея. Глаза за круглыми очками смотрели в одну точку, словно перед ним вставали призраки.

Динкль вдруг оказался на середине комнаты и, заложив большие пальцы в проймы своего пиджачка в коричневую клетку, стал представлять рабочего, который вышел прогуляться, а навстречу ему — богатый фат. Богатого фата изображал Яунер; он снял с гвоздя котелок, расправил на нем все вмятины и надел его на голову. Поравнявшись с Яунером, Динкль вдруг поднес кулак почти к самому его подбородку, причем Яунер изобразил страшный испуг, а Динкль сделал вид, будто хотел только сунуть в рот папиросу. Все шумно выразили свое одобрение. Вот это здорово! Стоит только погрозить пальцем — и богач готов хлопнуться в обморок, ведь они живут будто во сне. Ходят по улицам и не замечают, как они одиноки среди нас, рабочих, и как их меховые шубы теряются среди тысяч залатанных, ветром подбитых курток. Только и есть у них союзников что полиция… Они ничего не замечают, они спят. Никогда ничего не изменится, думают они. Ведь они привыкли к тому, что есть, им легче было привыкнуть к своей жизни, чем нам к своей.

Тут в разговор вступил Гербесдерфер, которому давно уже не терпелось высказать все, что в нем накипело. Он выпростал свои непомерно огромные кулаки, — один палец был перевязан, — разжал их и сжал с такой яростью, что хрустнули суставы, и, словно ему было трудно говорить от избытка сил, заявил:

— Скоро все будет по-другому!

Бальрих, сидевший напротив, почтительно слушал его и почти не почувствовал легкого толчка в бок — старик Геллерт хотел привлечь его внимание и что-то сообщить. Видимо, он уже давно носил это в себе, и общий подъем, наконец, развязал ему язык.

— Давно уже все могло бы стать по-другому, — зашептал он, — и стало бы как раз наоборот. Ведь это я помог Геслингу начать дело. Ведь я бы