Сергей Толстой - Собрание сочинений в пяти томах (шести книгах). Т.1
Городок был настолько мал, что в сравнении с ним Торжок мог показаться огромным и оживленным центром. Мужской монастырь на холме, над речной долиной, и рядом с ним невысокое кирпичное здание школы второй ступени находились минутах в пятнадцати ходьбы от дома, при этом немного в стороне оставалась базарная площадь с торговыми рядами и большим, унылой архитектуры, собором. Яблоневые сады и огороды были почти при каждом доме. Необыкновенно пышные капустные гряды разрастались почти до пояса, воздух был наполнен запахом зреющих, но не дозревающих помидоров, которые желтели на своих прядях, прильнув к воткнутым в землю хворостинкам. Подсолнечники доминировали над этим огородным изобилием, то там, то здесь задумчиво клоня свои яркие экзотические шляпы…
Первое посещение школы, о котором я думал не без некоторого испуга, сошло вполне благополучно. Войдя в чисто выбеленный, с голубыми панелями по низу, просторный класс, откуда еще издали слышался громкий хохот и крики, я сперва несколько оторопел. Крепко сбитый мальчик, с темными живыми глазами и светлыми коротко подстриженными волосами, мчался по коридору, образованному двумя рядами парт, преследуемый двумя другими, и вдруг, подскочив, перемахнул через парту в тот момент, когда его уже готовы были ухватить за туго затянутый ремень. Другой мальчик, крупный, с очень большой головой и грустными, задумчивыми глазами, сидя на передней парте, пришпиливал булавкой к спине отвернувшегося соседа бумажку с какой-то надписью. В ряду парт, установленных вдоль окон, чинно сидели девочки. При моем входе все воззрились на меня. Возня и движение замерли было, но едва только я проследовал к своему месту, сопровождаемый математиком Виктором Васильевичем, который оказался нашим классным наставником, и он вышел, возобновились с новой силой.
В коридоре зазвенел звонок. Я достал свои тетради. В черной старомодной шелковой кофте с плиссировкой, с золотым пенсне на носу, быстрой походкой вошла в класс преподавательница русского языка и литературы — Мария Андреевна Бржостовская. Начался первый урок. Подтянутая старуха, с желтыми накладными волосами, была, как я узнал позже, далеко не всеми любима; она не отличалась ни прямотой, ни справедливостью, ни искренностью, но преподавала хорошо и интересно, так что, в особенности первое время, свою любовь к ее предмету я, в какой-то мере, переносил и на нее. Все, что она рассказывала, было мне интересно, тем более что многое знал я и прежде, и чего не знал, о том умел догадаться, схватывая на лету первую фразу или даже слово. Речь шла о русской песне. Большой опыт помогал ей живо вести урок, никого не оставляя в стороне. Сохранившая ненаигранную восторженность либеральной курсистки, она сама увлекалась, цитируя что-нибудь то из Некрасова, то, для контраста, из Домостроя, приводя на память тексты песен, плачей, и время шло незаметно. Ученики вставали чаще всего не опрашиваемые по фамилиям, а по желанию, и при каждом новом вопросе над партами поднимались руки желавших на него ответить.
Два часа пролетели друг за другом. В классе появился Виктор Васильевич, и общее оживление тотчас же угасло. Это была геометрия. Вел он ее добросовестно скучно, не отклоняясь от учебника и внося в уроки какую-то утомительную монотонность, от которой они казались по меньшой мере вдвое длиннее.
Я уже знал, что румяного мальчика с контрастом светло-льняных волос и темно-карих глаз зовут Гурий Зубков, а большеголовый и задумчивый на передней парте — это Боря Кузнецов, первый силач в классе, «Кузнец Вакула». Со мной рядом сидел застенчивый паренек из деревни, Коля Мясников, который все время, почти не поднимая глаз, старательно и мелко записывал в какой-то, уже некогда использованной, конторской книге, экономя бумагу и окружая бисером своих записей каллиграфические строки, сделанные другой рукой и посвященные какому-то фуражу, отпущенному в кредит и за наличные. Черная парта, за которой я сидел, была кое-где порезана перочинными ножами. Чьи-то незнакомые фамилии и имена были вырезаны в разных местах: иногда имя и фамилия мальчика соединялись знаком равенства с именем и фамилией девочки, что создавало довольно странные формулы. Едва лишь звонок возвещал конец урока, в коридоре, по мере того как преподаватели покидали классы, возникал оглушительный и все нараставший шум и гвалт. Все гурьбой вылетали к дверям, сшибая друг друга, кто-то падал, кто-то свистел, девочки взвизгивали, и за минуту перед тем пустой коридор начинал походить на современный бедлам. И вдруг все стихало снова: в глухом форменном сюртуке с блестящими пуговицами, чем-то неуловимо похожий на бульдога, медленно проходил директор — Сергей Яковлевич Суворов. Он никогда не повышал голоса, но боялись его все ужасно. Этот молодой еще человек нашел линию поведения, соответствовавшую занимаемому им положению, и твердо этой линии держался. Никогда ни одной улыбки, ни одного поощрительного или одобряющего жеста. Лаконичные, односложные фразы (и то лишь в крайних случаях), а не то один только пристальный взгляд маленьких серых глаз из-под густых светлых бровей — и каждый сжимался, чувствуя себя в чем-нибудь виноватым.
«Что случилось?» — спрашивал он едва слышно, нарочито медленно выцеживая каждую букву. Перемазанный чернилами малыш, только что подставивший ножку товарищу, дернувший за косы одновременно двух девчонок и стремившийся уйти от расплаты и вместе с тем кинуться навстречу новым подвигам, остановленный на бегу, немел и прирастал к полу. «Я спрашиваю, что произошло, что вы так торопитесь?» — столь же медленно спрашивал Суворов. Вся кровь бросалась в лицо преступнику, подымалась до лба; казалось, даже корни волос, привставших от ужаса, краснели и наполнялись ею. Преступник молчал, да и что было ему ответить. «Не отвечать, когда вас спрашивают, — невежливо. Тем более старшим. Вы в каком классе учитесь?» — «В первом бе», — шелестел злоумышленник. «В первом?» — не унимался директор. — «Бе», — приходилось повторить мальчугану, и если за этим даже не следовал вопрос о фамилии, то после такого разговора он притихал уже на весь остаток дня, заботясь только об одном: как бы не попасться Суворову на глаза вторично. Если же вдобавок приходилось назвать и свою фамилию, то впечатление сохранялось несколько дней, в течение которых виновный пребывал в ожидании какой-то неведомой кары. То, что такая кара никогда не наступала и мелкие шалости, как правило, оставались без последствий, никого не успокаивало. Директор смотрел и выспрашивал с таким свирепым видом, что оставлял всех своих маленьких собеседников в уверенности, что он ничего не забывает, во-первых, и ничего не считает мелким и не заслуживающим внимания, во-вторых, и что все такие встречи и разговоры, сохраняющиеся где-то в тайниках директорского мозга, рано или поздно могут быть извлечены и разом предъявлены к взысканию.
Какая-то неясная ассоциация мучила меня каждый раз, когда я думал о директоре или встречался с ним. Наконец я вспомнил: «Жавер!» Жавер из «Отверженных» Виктора Гюго. Вот кого напоминал он мне больше всего…
Осенний период и обилие огородных овощей сказывались в том, что излюбленным лакомством многих ребят была сырая репа. Когда один из соседей по классу, Паша Воловов, очистив очередную репку, угощал другой кого-нибудь из товарищей и оба решительно и с хрустом откусывали белыми зубами упругую мякоть, это делалось ими с таким аппетитом, что, кажется, могло бы вызвать только стремление к подражанию. Но запах этой сырой репы, преследовавший меня целыми днями, угадывался мной повсюду с отвращением. Репой пахли руки, пахла одежда, пахли тетради и учебники товарищей. От этого запаха, свежего и немного едкого, некуда было уйти, и я молчал, но привыкнуть к нему не мог, и втайне меня мутило. Впрочем, если не считать этой обонятельной неприятности, с классом я скоро освоился, с товарищами сошелся, если и не до конца, то все же довольно близко, с преподавателями познакомился, и все как-то наладилось.
Впервые меня окружала среда детей моего возраста, и это было с непривычки очень странно. Неуверенность первых дней сменилась вскоре другой крайностью. Я оказался самым непоседливым, самым безудержным шалуном в классе. Это поставило меня в несколько особое положение и сделало не совсем понятным для остальных мальчиков. Одни, как, например, сын присяжного поверенного, серьезный мальчик Тося Шипов, с взрослым угреватым лицом и манерами, исполненными сознания собственного достоинства, не по летам развитой и много читавший, относились слишком презрительно к бесконечной возне и детским выходкам, которым я предавался с увлечением как во время перемен, так, нередко, и на самих уроках. Другие, с которыми я мог возиться и дурачиться сколько мне было угодно, не могли разделить моих более серьезных интересов, бывших для них трудными и недоступными в такой же мере, как первым казались легковесными и поверхностными. В результате за мной оставалось какое-то промежуточное положение. Учился я посредственно, выделяясь только по литературе и истории, и самолюбия, которое заставляло бы меня добиваться хороших отметок, был почти лишен. Усидчивости и привычки работать не было также. Уверенность в своих способностях, укоренившаяся еще с детства и поддержанная легкостью приемных экзаменов, сданных в Торжке, создавала повышенное представление о своих силах. Думалось, что, просмотрев заданное наскоро перед самым уроком, я уже буду знать его не хуже остальных, а больше ничего и не надо. Часто оно так и было, но когда я просматривал свои учебники слишком уже наскоро, а некоторые преподаватели, довольно быстро меня раскусившие, не удовлетворялись уверенной болтовней о чем-то, близком к заданному вопросу, и стремлением отделаться весьма приблизительными и пустопорожними фразами, — в журнале возникали плохие отметки.
