Чарльз Диккенс - Жизнь и приключения Мартина Чезлвита
Но мистер Пексниф по-прежнему спокойно вел ее вперед и глядел невинней барашка, пасущегося на лугу.
— Неужели вас ничто не трогает, сэр? — воскликнула Мэри.
— Душа моя, — заметил мистер Пексниф, преспокойно, строя ей глазки, — привычка к самоанализу и постоянное упражнение… можно ли сказать в добродетели?..
— В лицемерии, — поправила она.
— Нет, нет, в добродетели, — продолжал мистер Пексниф, с укором поглаживая плененную ручку, — в добродетели… настолько приучили меня сдерживать свои порывы, что меня действительно трудно рассердить. Любопытный факт, но это, знаете ли, в самом деле трудно, кто бы за это ни взялся. Неужели она думала, — говорил мистер Пексниф, как бы в шутку все крепче сжимая руку Мэри, — что может меня рассердить? Плохо же она меня знает!
В самом деле плохо! У нее был такой странный характер, что она предпочла бы ласки жабы, ехидны или змеи — нет, даже объятия медведя — заигрываниям мистера Пекснифа.
— Ну, ну, — сказал мистер Пексниф, — одно-два слова уладят это дело, и мы с вами отлично поймем друг друга. Я не сержусь, душа моя.
— Вы не сердитесь!
— Да, не сержусь, — сказал мистер Пексниф. — Я это утверждаю. И вы тоже не сердитесь.
Сердце, сильно бившееся под его рукой, говорило совсем другое.
— Я уверен, что вы не сердитесь, — повторил мистер Пексниф, — и сейчас скажу вам почему. Есть два Мартина Чезлвита, моя прелесть, и то, что вы расскажете в гневе одному, может — кто знает! — очень дурно отразиться на другом. А ведь вы не хотите повредить ему, не так ли?
Мэри сильно вздрогнула и посмотрела на него с таким горделивым презрением, что он отвел глаза в сторону — без сомнения, для того, чтобы не обидеться на нее, вопреки лучшим сторонам своей натуры.
— Не забывайте, моя прелесть, что простое несогласие может перейти в ссору. Было бы очень грустно еще больше испортить будущее молодого человека, когда оно и без того испорчено. Но как легко это сделать! Ах, как легко! Имею я влияние на нашего почтенного друга, как вы думаете? Что ж, пожалуй, имею. Пожалуй — имею.
Он заглянул ей в глаза и кивнул головой с очаровательной игривостью.
— Так-то, — продолжал он глубокомысленно. — В общем, моя прелесть, будь я на вашем месте, я бы не стал разглашать своих секретов. Я не уверен, отнюдь не уверен, что это хоть сколько-нибудь удивит нашего друга, потому что мы имели с ним беседу не дальше как нынче утром, и он весьма и весьма озабочен тем, чтобы устроить вас и дать вам более определенное положение. Однако удивится он или нет, разговор этот приведет только к одному: Мартин-младший может серьезно пострадать. Я бы, знаете ли, пожалел Мартина-младшего, — говорил мистер Пексниф, вкрадчиво улыбаясь. — Да, да. Он этого не заслуживает, но я его пожалел бы.
Она заплакала так горько, с таким отчаянием, что мистер Пексниф счел уже неудобным обнимать ее за талию и только держал за руку.
— Нет, что касается нашего с вами участия в этой маленькой тайне, — продолжал мистер Пексниф, — то мы никому ничего не скажем, а хорошенько обо всем потолкуем, и вы измените свое решение. Вы согласитесь, душа моя, вы согласитесь, я знаю. Что бы вы ни думали, вы согласитесь. Мне помнится, я слышал где-то, не знаю, право, от кого, — прибавил он с обворожительной прямотой, — что вы с Мартином-младшим в детстве питали привязанность друг к другу. Когда мы с вами поженимся, вам будет приятно думать, что это чувство оказалось недолговечным и не погубило его, а прошло… к его же пользе; мы тогда посмотрим с вами, нельзя ли будет немножко помочь чем-нибудь Мартину-младшему. Имею я какое-нибудь влияние на нашего почтенного друга? Что ж! Пожалуй, что да. Пожалуй, что имею.
Опушка леса, где происходила эта нежная сцена, находилась недалеко от дома мистера Пекснифа. Они подошли теперь так близко к дому, что мистер Пексниф остановился и, поднеся к губам мизинец Мэри, игриво пошутил на прощание:
— Не укусить ли мне этот пальчик?
Не получив ответа, он вместо этого поцеловал мизинчик, потом нагнулся и, приблизив к ее лицу свои отвислые щеки — у него были отвислые щеки, несмотря на все его добродетели, — дал ей свое благословение, которое, исходя из подобного источника, должно было облегчить ей жизненный путь и обеспечить благоденствие отныне и навеки, — после чего в конце концов позволил ей уйти.
Предполагается, что истинная галантность облагораживает и возвышает человека; известно, что любовь благотворно влияла на многих и многих. Однако мистер Пексниф — быть может потому, что для такой возвышенной натуры все это было слишком грубо, — решительно ничего не выиграл, судя по внешнему виду. Напротив, оставшись в одиночестве, он как будто весь съежился и усох; казалось, он рад был бы спрятаться, уйти в себя и, будучи не в силах это сделать, чувствовал себя весьма неважно. Его башмаки казались слишком велики, рукава слишком длинны, волосы слишком прилизаны, шляпа слишком мала, черты лица слишком незначительны, обнаженная шея как будто просила веревки. Минуту или две он краснел, бледнел, злился, робел, прятался и, следовательно, совсем не походил на Пекснифа. Однако он скоро пришел в себя и вернулся домой с таким благожелательным видом, как будто чувствовал себя верховным жрецом благодатного лета.
— Я решила ехать завтра, папа, — сказала ему Чарити.
— Так скоро, дитя мое?
— Чем раньше, тем лучше в таких обстоятельствах, — ответила Чарити. — Я написала миссис Тоджерс письмо с предложением условий и попросила ее на всякий случай встретить меня у остановки дилижанса. Уж теперь-то вы будете сами себе господин, мистер Пинч!
Мистер Пексниф только что вышел из комнаты, а Том только что вошел.
— Сам себе господин? — повторил Том.
— Да, теперь вам никто препятствовать не будет, — сказала Чарити. — По крайней мере я так надеюсь. Гм! Все на свете меняется.
— Как! Вы тоже выходите замуж, мисс Пексниф? — спросил Том и величайшем изумлении.
— Не совсем, — смущенно пролепетала Черри. — Я еще не решила, выходить мне или нет. Но думаю, что выйду, коли захочу, мистер Пинч.
— Конечно выйдете! — сказал Том, и сказал вполне убежденно. Он верил этому от всего сердца.
— Нет, — сказала Черри. — Я еще не выхожу замуж. И никто не выходит, насколько мне известно. Гм! Но я расстаюсь с папой. У меня есть на то свои причины, пока не могу сказать какие. Я всегда буду к вам как нельзя более расположена, за то что вы так смело себя вели в тот вечер. Мы с вами, мистер Пипч, расстаемся самыми лучшими друзьями!
Том поблагодарил ее за доверие и дружбу, однако за этим доверием скрывалась тайна, перед которой он решительно становился в тупик. В своей чудаческой преданности всему семейству Пекснифов он чувствовал утрату Мерри больше, чем остальные, как это ни странно показалось бы тому, кто не знал, что во всех унижениях, какие ему приходилось терпеть, Том винил только самого себя и собственные недостатки. Едва он успел примириться с этой потерей, как и Чарити собралась покинуть родительский дом. Она выросла на глазах у Тома, если можно так выразиться, и он не представлял обеих сестер отдельно от Пекснифа и от самого себя; они были неразрывно связаны с добродетелями Пекснифа и с преданностью Тома. Не в силах перенести эту потерю, он за всю ночь не спал и двух часов, ворочаясь с боку на бок и обдумывая эти сокрушительные перемены.
Когда забрезжило утро, он подумал, что ему, должно быть, только приснилась эта сомнительная новость; однако нет: сойдя вниз, он увидел, как там увязывают чемоданы и укладывают сундуки, снаряжая в дорогу мисс Чарити, что продолжалось весь день. Задолго до отправления вечернего дилижанса мисс Чарити торжественно положила на стол в гостиной свои ключи, милостиво распрощалась со всеми домочадцами и покинула родительский кров, — за что, по наблюдениям некоторых нечестивцев, служанка мистера Пекснифа в следующее воскресенье усиленно благодарила в церкви бога.
Глава XXXI
Мистера Пинча освобождают от его обязанностей, а мистер Пексниф выполняет свою обязанность перед обществом.
Заключительные слова последней главы, естественно, ведут к началу этой, ее преемницы, ибо она тоже имеет отношение к церкви. К той самой церкви, которая нередко упоминалась на страницах нашего повествования и где Том Пинч безвозмездно играл на органе.
В один знойный день, спустя неделю после отъезда мисс Чарити в Лондон, мистеру Пекснифу, который прогуливался в одиночестве, случилось забрести на кладбище. Как раз в то время когда он прохаживался между надгробными плитами, подыскивая среди эпитафий какое-нибудь подходящее изречение — ибо он никогда не упускал возможности пополнить запас поучительных сентенций, с тем чтобы преподнести их кому-нибудь при случае, — Том Пинч начал играть на органе. Том забегал в церковь, как только находилось свободное время, ибо орган был маленький, несложного устройства, мехи его приводились в действие ногами органиста, и никаких помощников при этом не требовалось. Хотя, если бы понадобилось помогать Тому, ни один мужчина или мальчишка во всей деревне, включая и сторожа при шлагбауме, не отказался бы помочь и раздувал бы мехи до полного изнеможения.
