Ги Мопассан - Пышка (сборник)
Чтобы покончить с этим, он уступил; тогда она мгновенно развязала последнюю юбку, которая, скользнув вдоль ее ног, упала плоским кругом на пол. Она оставила ее на полу и, перешагнув через нее, в развевающейся рубашке нырнула в постель; пружины взвизгнули под ее тяжестью.
Он тотчас же подошел, тоже уже разувшись, в одних брюках, и нагнулся к жене, ища ее губ, которые она прятала от него в подушку; но в этот миг вдали раздался выстрел, как ему показалось, в направлении леса Ране.
Он выпрямился, встревоженный, с бьющимся сердцем, и, подбежав к окну, распахнул ставень.
Полная луна заливала двор желтым светом. Тени от яблонь лежали черными пятнами у подножия стволов, а вдали блестели поля спелых хлебов.
В ту минуту как Жан высунулся из окна, вслушиваясь во все ночные звуки, две голых руки обвились вокруг его шеи, и жена, увлекая его в глубь комнаты, прошептала:
– Брось, что тебе до этого, пойдем.
Он обернулся, схватил ее, сжал в объятиях, ощущая ее тело сквозь тонкое полотно рубашки, и, подняв ее своими сильными руками, понес к их ложу.
В ту минуту, как он опустил ее на постель, осевшую под тяжестью, опять раздался выстрел, на этот раз ближе.
Тогда Жан закричал, весь дрожа от бурной злобы:
– Черт возьми! Они думают, что я не выйду из-за тебя?… Погоди же, погоди!
Он обулся и снял со стены ружье, всегда висевшее на уровне его руки; испуганная жена цеплялась с мольбой за его колени, но он живо высвободился, подбежал к окну и выпрыгнул во двор.
Она ждала час, другой, до рассвета. Муж не возвращался. Тогда, потеряв голову, она созвала людей, рассказала им, как рассердился Жан и как погнался за браконьерами.
Тотчас же слуги, возчики, парни – все отправились на поиски хозяина.
Его нашли в двух лье от фермы, связанного с головы до ног, полумертвого от ярости, со сломанным ружьем, в вывороченных наизнанку брюках, с тремя мертвыми зайцами вокруг шеи и с запиской на груди: «Кто уходит на охоту, теряет свое место».
Впоследствии, рассказывая о своей брачной ночи, он прибавлял:
– Да уж что говорить, славная это была шутка! Они, негодные, словили меня в силки, как кролика, и накинули мне на голову мешок. Но берегись, если я когда-нибудь до них доберусь!
Вот как забавляются на свадьбах в Нормандии.
САБО
Леону Фонтэну
Старый кюре бубнил последние слова проповеди над белыми чепцами крестьянок и лохматыми или припомаженными головами крестьян. Огромные корзины фермерш, пришедших на мессу издалека, стояли на полу рядом с ними; в тяжелом зное июльского дня от всей этой толпы несло запахом скотины, запахом стада. Крики петухов долетали в открытую дверь вместе с мычанием коров, лежавших на соседнем поле. Временами поток воздуха, напоенный ароматом полей, врывался под портал церкви и, взметая мимоходом длинные ленты женских чепцов, колебал легкое желтое пламя восковых свечей на алтаре.
– Да будет воля Божья, аминь! – произнес священник.
Он умолк, открыл книгу и начал, как делал это каждую неделю, сообщать своей пастве о разных мелких делах и нуждах общины. Кюре был седой старик, ведавший приходом уже почти сорок лет, и проповедь служила ему поводом для более тесного общения с прихожанами.
Он продолжал:
– Поручаю вашим молитвам Дезире Валена, который тяжко болен, а также Помель, которая все еще не может оправиться от родов.
Тут он запнулся и начал искать клочки бумаги, заложенные в требник. Найдя наконец два из них, он продолжал:
– Не следует парням и девушкам по вечерам гулять на кладбище, а то мне придется обратиться к сторожу. Господин Сезэр Омон ищет в служанки честную девушку.
Он подумал еще несколько секунд, затем сказал:
– Это все, братия. Да пребудет с вами благодать Отца и Сына и Святого Духа. Аминь!
И он сошел с кафедры, чтобы закончить мессу.
Когда супруги Маланден вернулись в свою хижину, стоявшую на краю деревни Саблиер, по дороге в Фурвиль, отец, сухой, морщинистый старый крестьянин, сел за стол и сказал, пока жена его снимала с огня котелок, а дочь Аделаида брала из буфета стаканы и тарелки:
– Оно, пожалуй, и неплохо бы поступить к господину Омону, особенно раз он вдов; невестка его не любит, он одинокий и с деньгами. Может, нам послать к нему Аделаиду?
Жена поставила на стол котелок, совершенно черный от копоти, сняла с него крышку и принялась раздумывать, а тем временем к потолку вместе с запахом капусты поднимались клубы пара.
Муж продолжал:
– У него деньги есть – это уж я верно знаю. Но только тут надо бойкой быть, а в Аделаиде этого ни на волос нет.
Но жена промолвила:
– Можно все же попытать.
И, обращаясь к дочери, глуповатой с виду девке, желтоволосой, с толстыми, румяными, как яблоки, щеками, она крикнула:
– Слушай, дура! Ступай к дяде Омону, скажи, что хочешь наняться к нему в прислуги и что будешь делать все, что он прикажет.
Дочь придурковато ухмыльнулась и ничего не ответила. Затем все трое принялись за еду.
Минут через десять отец продолжал:
– Слушай-ка, дочка, постарайся понять, что я тебе скажу…
И он медленно и подробно развил перед нею целый план поведения, предвидя все ничтожнейшие мелочи, чтобы подготовить ее к победе над этим старым вдовцом, не ладившим с семьей.
Мать перестала есть и вся обратилась в слух; она сидела с вилкой в руке и поочередно переводила взгляд с мужа на дочь, молчаливо и сосредоточенно следя за наставлениями.
Аделаида сидела неподвижно, с блуждающим, неопределенным взглядом, послушная и тупая.
Едва кончился обед, как мать велела ей надеть чепец, и они вместе отправились к господину Сезэру Омону. Он жил в кирпичном флигеле, примыкавшем к хозяйственным строениям, где помещался его фермер. Ведь он уже перестал заниматься хозяйством и жил на ренту.
Ему было лет пятьдесят пять; он был толст, весел и ворчлив, как богатый человек. Он смеялся и кричал так, что дрожали стены, пил стаканами водку и сидр и, несмотря на свой возраст, все еще слыл пылким мужчиной.
Он любил гулять по полям, заложив руки за спину, оставляя глубокие следы своих сабо на жирной земле, и наблюдал за всходами хлеба или за цветением сурепицы спокойно, неторопливо, глазом любителя, которого теперь все это – хоть и любимое им – уже не касается.
Про него говорили:
– Он что погода: не каждый день бывает хорошим.
Он принял женщин, сидя за столом, навалившись на него животом и допивая кофе. Откинувшись от стола, он спросил:
– Вы зачем?
Заговорила мать:
– Вот привела вам дочку нашу Аделаиду. Сегодня утром кюре говорил, что вам нужна служанка.
Дядя Омон взглянул на девушку и отрывисто спросил:
– А сколько лет этой козе?
– Двадцать один исполнится на святого Михаила, господин Омон.
– Ладно; кладу ей пятнадцать франков в месяц и харчи. Буду ждать ее завтра утром, пусть приготовит мне завтрак.
И он отпустил их.
На другой день Аделаида приступила к исполнению своих обязанностей и усердно работала, не говоря ни слова, как дома, у родителей.
Часов в девять утра, когда она мыла окна в кухне, господин Омон окликнул ее:
– Аделаида!
Она прибежала:
– Я здесь, сударь.
Как только она предстала перед ним, смущенная, с беспомощно повисшими красными руками, он объявил:
– Слушай-ка хорошенько, чтобы впредь между нами не было недоразумений. Ты моя служанка – и все тут. Поняла? Мы не будем на ночь ставить рядом свои сабо.
– Да, хозяин.
– Каждому свое место, девушка: тебе – кухня, мне – зала. Исключая это, у тебя все будет одинаково со мною. Согласна?
– Согласна, хозяин.
– Ну, хорошо, иди работай.
И она вернулась к своему делу.
В полдень она накрыла хозяину в маленькой зале, оклеенной обоями, а когда суп был на столе, пошла ему доложить:
– Кушать подано, хозяин.
Он вошел, сел, оглянулся, развернул салфетку, поколебался с минуту, затем громовым голосом рявкнул:
– Аделаида!
Она прибежала в испуге. Он кричал, словно собирался убить ее.
– Черт возьми, а ты? Где же твое место?
– Но… хозяин…
Он продолжал рычать:
– Я не могу есть один, черт возьми; садись за стол или убирайся вон, если не желаешь. Тащи себе стакан и тарелку.
Еле живая от страха, она принесла еще прибор, бормоча:
– Я здесь, хозяин.
И села против него.
Тогда он развеселился: чокался, хлопал по столу, рассказывал истории, которые она слушала, опустив глаза, не смея произнести ни слова.
Время от времени она вставала и уходила за хлебом, за сидром, за тарелками.
Когда она принесла кофе и поставила перед ним всего одну чашку, он снова рассердился и ворчал:
– Ну а тебе?
– Я его совсем не пью, хозяин.
– Почему же ты его совсем не пьешь?
– Потому что совсем его не люблю.
Тут он разразился вновь:
– А я не люблю пить кофе один, черт возьми! Если ты не хочешь пить со мною, то сию же минуту убирайся вон, черт возьми! Неси чашку, да поживее!
