Исроэл-Иешуа Зингер - Братья Ашкенази. Роман в трех частях
Он изучил женщин со всеми их женскими хитростями и уловками. Он помнил, как пылко они танцевали с ним, когда он был молод, знал, сколько сладострастия способны они вложить в, казалось бы, безобидные танцы с мужчиной, которого любят. Страсть выражалась в податливости тела партнерши, в том, как она держала его за руку, в прикосновении ее ног и волос, в каждом ее наклоне и в каждой ужимке. Он помнил, сколько греховной сладости могут излить женские уста в тихих разговорах с мужчиной в уголках залов, погруженных в тусклый красноватый свет. Они знают тысячи способов улестить мужчину, тысячи способов зажечь его кровь; они соблазняют, пожимая руку, опираясь на локоть, садясь в карету, завлекают каждым жестом и поворотом головы. На глазах у своих мужей они так горячо выражали ему свою любовь, так легко их дурачили. С каким наслаждением он когда-то сам подходил к столу, где сидела молодая красивая женщина со своим пожилым супругом, просил у него разрешения пригласить ее на танец и вырывал жену из его рук. Они были ему благодарны, эти женщины, за то, что он избавлял их от их нудных мужей. Шутки, которые муж отпускал в свой собственный адрес, спасая себя от боли и обиды, были жалкими и фальшивыми. И он, Якуб Ашкенази, и его партнерша чувствовали их нелепость, молча смеялись над старым дураком и только крепче прижимались друг к другу в танце. О, он все это знал. Он знал, как ведут себя женщины, слишком поздно вернувшись домой, их преувеличенную нежность к мужьям после измен. Он знал, как они смеются и издеваются над одураченными супругами, находясь в объятиях любовников. Сколько раз они смеялись над своими мужьями, трепеща в его объятиях, так что ему даже становилось обидно за мужской пол, начинала претить женская фальшивость. Он любил женщин, жить без них не мог, но он знал, как они лживы, знал их тайные грехи. Он на все это насмотрелся. И теперь сам выступал в роли престарелого мужа. Он видел мужскую гордость, с которой кавалеры прижимают к себе его жену, видел взгляды, которые они бросают, наглые — на нее и насмешливые — на него. Он ловил каждый поворот тела молодой красавицы Гертруды, одетой в платье с глубоким декольте, когда она, как раба, шаг за шагом следовала в танце за своими партнерами и поклонниками, и у него, Якуба Ашкенази, кошки скребли на сердце, кровь закипала в жилах.
Он уходил в белую комнату дочери, садился на маленькую скамеечку рядом с кроваткой ребенка, прислушивался к спокойному, ровному дыханию малютки и чувствовал, что дочка — утешение его жизни. Из глубины дома появлялась его теща Диночка и на цыпочках входила в детскую.
После смерти родителей Диночка жила у дочери. Она осталась одна-одинешенька. Все ее состояние застряло в русском банке. Она больше не получала вестей из Парижа от своего сына Игнаца. Он только написал ей в начале войны, что пошел добровольцем во французскую армию. С тех пор она о нем ничего не знала. И, устав от одиночества, Диночка переехала во дворец к Гертруде. Молча, не говоря ни слова, сидела она за столом рядом с дочерью, вышедшей замуж за того, кого она, Диночка, так сильно и так тихо любила. Как всегда, она сидела над своими книжками, жила жизнями и трагедиями вымышленных персонажей. Кроме книжек у нее был ребенок, внучка. Куда больше, чем дочь своей дочери, Диночка любила в малышке дочь его, Якуба. Когда она целовала и обнимала девочку, ей казалось, что это ее ребенок, которого она родила от любимого мужчины. И она покрывала малютку поцелуями с головы до ног.
— Привеши, утешение мое, — ласкала она внучку, названную именем ее матери.
Теперь, хотя было уже поздно, Диночка не спала. Она не могла спокойно слышать доносившуюся из зала танцевальную музыку и зашла к ребенку. Какое-то время она стояла в дверях, увидев Якуба у кроватки дочери. Он сидел сгорбленный, надломленный, с опущенной головой. У нее защемило сердце. Она тихонько подошла к нему и положила руку ему на голову.
— Якуб, — сказала она ему, — иди спать. Я посижу с ребенком.
Якуб посмотрел на нее своими большими грустными черными глазами.
— Мне не хочется спать, — сказал он. — Я не могу спать.
— Я тоже не сплю по ночам, Янкев, — печально прошептала она.
Она назвала его прежним именем, так, как она называла его, когда детьми они вместе играли во дворе дома реб Аврома-Герша в Старом городе.
Глава десятая
Как и всех революционеров, возвращавшихся с каторги, из ссылки, из тюрем или эмиграции в освобожденную Россию, вернувшегося в Петроград большевистского вождя тоже приветствовали речами, музыкой и красными знаменами. Однако этот невысокий полный человек с лысым черепом и татарскими чертами лица не размяк, как прочие, увидев свободную Россию. Он не плакал от радости, как многие другие революционеры, не отвечал пылкими речами на революционные приветствия в свой адрес.
С квадратным телом, с задранными плечами, с руками, засунутыми в карманы брюк, с грудью колесом, с непокрытой лысой головой, заканчивающейся клочком бородки, непредставительный, но мощный, как прямоугольное дубовое полено, которое чем меньше, тем крепче, — он стоял, жесткий, бесстрастный, уверенный в себе в этом праздничном городе, в котором сквозь снег уже пробивалась весна. Он смотрел на окружавшие его красные знамена, его лысая голова отражалась в меди армейских духовых оркестров, игравших «Марсельезу» в его честь. Он щурил глаза на приветствовавших его эффектных ораторов. Они были все как один величественны, с хорошими фигурами, с красивыми прическами и бородами, и он морщил свой высокий лоб. Торжественные речи влетали в одно его ухо и вылетали в другое. Сдержанная ироничная усмешка пряталась в уголках его глаз, лежала на его губах, таилась в его бородке и сморщенном лбу, высоко залезавшем на его лысый череп.
Он небрежно слушал звонкие тенора и глубокие грудные басы этих солидных красавцев ораторов, с уст которых лились праздник и поэзия, чтобы самому взять слово и окатить этих пламенных краснобаев холодной водой.
В отличие от тех, кто его приветствовал, ни певучего тенора, ни ласкающего слух грудного голоса у этого четырехугольного человека не было. Его голос был сухим, жестким, как и его маленькая бревноподобная фигура. Он не говорил красивых слов, не вставлял в свою речь стихотворных цитат, его фразы не были приправлены лирикой. Однако у него в рукаве был сильный козырь, который действовал на толпившихся вокруг ораторов солдат гораздо лучше, чем любые звучные, торжественные и поэтические речи эффектных мужчин.
— Товарищи, вся власть — пролетариату, — призывал он. — Товарищи, оставьте фронт, не проливайте свою рабочую кровь на империалистической войне! Направьте винтовки на вашего единственного врага — буржуазию! Заберите у фабрикантов фабрики, у помещиков землю и поделите их между собой! Вслед за вами то же самое сделают рабочие и крестьяне всего мира. Долой войну!
Сначала этого человека, выступавшего с будничными речами, говорившего голосом, похожим на скрип сверчка, в праздничной революционной стране встречали насмешками и издевками. Его осыпали колкостями, унижали в глазах народа. Задали тон газеты. Чего еще ждать от человека, приехавшего сюда, в освобожденную Россию, с помощью врага — Германии! Он ведь прибыл в запломбированном немецком вагоне. Германские милитаристы специально послали его в Россию, чтобы деморализовать массы, настроить солдат против войны, убедить их оставить фронт и дать немецким войскам захватить страну. Русский, пошедший по такому пути, прибывший в Россию с вражеской помощью, — это предатель, шпион, которого свободный российский народ отвергнет; он с презрением отвернется от него и его людей.
На митингах и собраниях ораторы из других партий клеймили этого приехавшего в запломбированном немецком вагоне человека. Только фанатик, доктринер, у которого нет никакого понятия о реальных вещах, мог дойти до такого умопомешательства: призывать новую освобожденную Россию трусливо отступить с фронтов, предать своих союзников, открыть страну немецким солдатам, немецким реакционерам, которые поработят ее и снова зажмут в кулак рабочих и крестьян. Это безумие. Русский народ, русские рабочие и крестьяне не трусы. Они отдавали свои жизни за свободу, за благо России, и они будут героически сражаться до конца, чтобы строить социализм в победившей стране.
Нет, в революционной России нет места фанатичным речам подобного доктринера и его прихвостней. Самое лучшее — заставить их убраться отсюда. Не надо воспринимать их всерьез, не надо их преследовать, увеличивая их популярность. Свободная Россия никого не подавляет, позволяет каждому иметь свое мнение. О, они только и ждут, чтобы их начали подавлять. Они хотят стать мучениками, это им на руку. Но не надо оказывать им такую услугу. Самое лучшее — игнорировать их, позволить им идти своей дорогой, пока они сами не исчезнут, не расползутся, не растают, как коптящая свечка. Народ оттолкнет их от себя, прогонит, отвернется от них, потому что они выступают против интересов освобожденной России, против воли масс, которые железной стеной стоят за свободу.
