Ярослав Ивашкевич - Хвала и слава Том 1
— А ты откуда знаешь панну Татарскую?
— Ты же сам показал мне ее в прошлом году, — протянул Губерт, — а теперь уже не помнишь! Очень красивая женщина, — добавил он серьезно.
Петр не выдержал.
— Вот нашего Губерта уже и барышни интересуют, — сказал он, поворачиваясь к Губе.
Тот разгневался не на шутку.
— Не оглядывайся, Петр, а то опять кого-нибудь задавим.
— Опять, опять, — заворчал Петр, — что значит «опять»? Когда это мы кого давили?
— А гуся под Нажином? — напомнил Губерт.
— Гуся — это еще не «кого-нибудь».
Злотые обогнули филармонию и по улице Сенкевича направились к Маршалковской. Жили они довольно далеко, на Сенной, сразу за зданием Общества приказчиков, но из театра, куда ходили редко, или с традиционных концертов по пятницам возвращались пешком. Завернув за угол, они увидели толпу, поджидающую артистов у служебного входа.
— Охота им стоять на таком ветру! — заметила мадам Злотая. — И зачем?
— Хотят увидеть наших артистов au nature! — усмехнулся Злотый.
— Так она на улицу и выйдет с этими перьями? — заинтересовалась мадам Злотая.
— Куда ж она их денет?
Они на минуту задержались возле служебного входа, так как не могли пробиться сквозь толпу.
— И что они теперь будут делать, после концерта? — спросила Анеля мужа.
— Губе говорил, что они идут на раут к Ремеям.
— Это какие же Ремеи?
— Ну, Станислав Ремей. Сын старого Ромея. Аллея Роз.
— A-а. И богатые люди?
— Богатые. Богаче нас. Это уж наверняка. Только что-то часто они эти рауты устраивают. Надолго ли хватит?
Один из стоящих у входа мужчин оглянулся на них и, увидев Злотого, поклонился ему. Сделалось чуть просторней, и Злотые смогли наконец протиснуться.
— Кто это тебе поклонился? — спросила Анеля.
— Профессор Рыневич. Он всегда покупает у нас патроны. Наверно, где-нибудь охотится, только вот где — не знаю.
— А чего он профессор?
— Биологии, в университете.
— Чтобы такой профессор и вот так выстаивал у ворот!
— Да уж… — согласился с женой Злотый.
Рыневич стоял уже довольно долго вместе со студентами, консерваторками и несколькими завзятыми меломанами, которых всегда можно было видеть во втором ряду левого балкона. Ему было немного неловко, вместе с тем он чувствовал себя так, словно вернулись студенческие годы, когда они засыпали цветами Моджеевскую{132} и выпрягали лошадей из кареты Падеревского. Впрочем, никто здесь его не знал, и он был уверен, что никто не раскроет его инкогнито.
Несколько раздосадовало его появление Злотых, но они тут же исчезли. Люди у ворот начинали волноваться.
— Что-то долго не выходят, — прохрипел какой-то бас рядом с профессором. Рыневич взглянул и оторопел. Бок о бок с ним, кутаясь в ветром подбитое пальтецо, стоял Горбаль. Актер узнал его.
— И вы, профессор, тут?
Горбаль сказал это самым обычным тоном, но по какому-то неуловимому оттенку Рыневич догадался, что Горбаль пьян.
— Да вот, проходил мимо… — пробормотал он смущенно.
— А я специально пришел, — с вызовом в голосе сказал Горбаль. — Специально! Стою на ветру и хочу увидеть, как она пройдет, ни на кого не глядя… Королева…
— Вы были на концерте? — спросил профессор.
— Был. Какие перья у нее на голове… Королева…
— А это что же, обязательно для королевы — ни на кого не глядеть? — раздраженно бросил профессор.
— Вот вы, профессор, шутите, а я…
Не известно, что бы сказал Горбаль, но в эту минуту толпа заколыхалась, шоферы, стоявшие подле машин, включили моторы. В глубине ворот показалась группа людей — те, кого ожидали.
Первым выскочил Мальский, что-то объясняющий закутанному в просторную шубу Фительбергу. Прыгая вокруг него, забегая то с одной, то с другой стороны, он громко доказывал:
— Но ведь вам-то не надо объяснять, что эти песни гениальны! Что Шиллер вообще гениален!
В глубине, между великолепным пальто Гани Доус и медленно идущим Эдгаром, появилась небольшая фигурка Эльжбеты. На ней был длинный горностаевый палантин, рот прикрыт белым фуляром, который окутывал и голову ее, неестественно удлиненную высокой прической с перьями. Она сразу узнала профессора и весело помахала ему рукой. Чтобы не простудить горло, она не произносила ни слова да к тому же еще прикрывала рот рукой в белой перчатке. Рыневич протиснулся к ней и поцеловал другую ее руку.
— Хотелось хотя бы так… — сказал он.
Эльжбета закивала, и глаза ее при свете уличного фонаря весело вспыхнули. Но она так и не произнесла ни слова: не могла. Только остановилась на миг, глядя на молчавшего профессора — видимо, ждала комплимента. Но профессор не был на концерте, не слышал ее и поэтому молчал. Потом он почувствовал, что кто-то сзади тянет его за пальто, и попятился. Артисты прошли к автомобилям, захлопали дверцы. Собравшиеся попытались было аплодировать, но руки у всех замерзли, и к тому же здесь, на улице, хлопки звучали слабо.
Оказывается, это Горбаль тянул профессора за рукав.
— Идемте, профессор, все равно она ничего вам не скажет.
Тем временем Злотые шли по Сенной к своему дому. Было довольно темно, и пешеходы по мере отдаления от Маршалковской редели. Некоторое время они шли молча. Мадам Злотая думала о Губе. Ее уже давно интриговал мир, к которому принадлежал компаньон ее мужа. Интересно, куда тот поехал в своем черном, великолепном лимузине. И что он вообще делает в этом залитом огнями доме в Аллеях без жены, без налаженного хозяйства. Губе казался ей очень красивым. Разумеется, для нее куда важнее были их собственные дела, но беспокоило и положение дел Губе. Она чувствовала, что этот пожилой, седовласый человек ведет себя слишком легкомысленно.
— Северин, — обратилась она к мужу, — а может, это нехорошо, что наш Бронек ходит к младшему Губе?
— Ой этот Бронек, ему уже ничто не поможет!
— Не говори так, — вздохнула Анеля. — Бронек очень хороший ребенок. Только вот это художество в голове.
Злотый вскипел:
— Тринадцать лет мальчишке, еще сто раз все это художество из головы вылетит!
— Наверно, не лег еще, ждет нас и рисует. И почему ты не взял его на концерт? Ты видел? Голомбеки были.
— Зато Губерта не было.
— Это верно.
С минуту они шли молча.
— И какая от этого польза? — бросила в пространство пани Злотая. — Рисует себе и рисует. Одна бумага сколько стоит.
— Вылетит еще из головы вся эта фанаберия, — проворчал Злотый.
Но мадам Злотая никак не могла разрешить свои сомнения. Лимузин Губе не давал ей покоя. Какое-то время они шли, не произнося ни слова. Наконец Анеля не выдержала.
— Послушай, Северин, а как там с этими бельгийцами? Это верно, что они могут забрать у Губе все? По какому праву они могут забрать?
— Ну что ты в этом смыслишь! — рассердился Злотый. Он не любил, когда жена разговаривала с ним о делах, хотя и признавал, что в этом отношении она «не так чтобы уж очень глупа». — Могут забрать — и все. Такой закон.
— Но если есть такой закон, что они могут забрать его состояние, то почему ты сказал, что они не смогут прибрать к рукам состояние Губерта? Если они могут взять, так возьмут и у мальчишки, тут уж никакие отписки-переписки не помогут.
Злотый знал, что у его Анельки светлая голова во всем, что касается деловых вопросов, но это ее замечание удивило его. Кинув взгляд на жену, он недоуменно поджал губы, но промолчал.
Мадам Злотая не отступалась.
Ну почему ты сказал, что к Губерту претензий иметь не будут?
Ничего такого я не сказал, — выдавил наконец Злотый, — это он сам сказал. А если кто настолько глуп, что двадцать пять лет ведет фирму и не знает устава, так пусть сам за это и расплачивается.
И ты не сможешь спасти дело? — спросила Анеля, когда они уже подходили к дому.
А зачем мне его спасать? Это же не мое дело. Я его спасу, когда оно уже будет мое.
Сонный, взлохмаченный Бронек открыл им после звонка и долго расспрашивал о концерте и братьях Голомбек.
XII
Горбаль затащил профессора Рыневича в кабачок, так называемую «забегаловку», на Сенной, неподалеку от Маршалковской. В духоте и клубах дыма за столиками сидели серые фигуры скромных обитателей здешних мест. Водка, которую им подали, была теплая, а селедка жесткая, с плохим, вялым луком. Но Горбаль не обратил на это внимания. На него вдруг накатило пьяное красноречие: обычно такой молчаливый, он не на шутку разговорился. Это вполне устраивало профессора, ему не очень-то хотелось беседовать; даже вторая и третья рюмка не развязала язык. Испытывал он сейчас то же самое, что и на некоторых лекциях: усталость и бессилие противостоять непреодолимому желанию скрыться, поэтому сидел молча, не в силах шелохнуться.
