Джордж Элиот - Мельница на Флоссе
Но наконец Стивен, который греб все более и более вяло, вовсе перестал грести; он отложил весла, скрестил руки на груди и стал смотреть на воду, словно наблюдая за тем, с какой скоростью движется лодка без его помощи. Эта внезапная перемена заставила Мэгги встрепенуться. Она взглянула на уходящие вдаль поля, на близкие берега и поняла, что они ей незнакомы. Страх овладел ею.
— О, мы, кажется, уже миновали Лукрет, — воскликнула она, оглядываясь назад в надежде все же увидеть его. Но ни одного селения вблизи не было. Снова повернувшись к Стивену, она обратила к нему встревоженный, вопрошающий взгляд.
Продолжая смотреть на воду, он проговорил странным, мечтательным и отсутствующим тоном:
— Да… давно.
— О, что же мне делать? — вскричала Мэгги в отчаянии. — Мы вернемся домой так не скоро, а Люси… Господи, помоги мне!
Сжав руки, она разрыдалась, как испуганный ребенок: она думала только о встрече с Люси, о том, что прочтет в ее огорченном, недоумевающем взгляде — сомнение или, быть может, заслуженный упрек.
Стивен поднялся, сел с нею рядом и мягко разжал ее стиснутые руки.
— Мэгги, — сказал он проникновенным голосом, полным спокойной решимости, — не будем возвращаться до тех пор, пока ничто уже не сможет нас разлучить, пока мы не станем мужем и женой.
Необыкновенный звук голоса, ошеломляющие слова остановили рыдания Мэгги. Она сидела теперь совсем неподвижно, словно на минуту поверив, что Стивен видит какую-то возможность все изменить, уничтожить злосчастные обстоятельства.
— Поймите, Мэгги, что все произошло помимо нашей воли, вопреки нашим намерениям. Мы никогда не думали, что снова окажемся вдвоем: все это сделали другие. Смотрите, как течение уносит нас вперед, прочь от этих ложных уз, которыми мы тщетно пытались опутать себя. Оно доне сет нас до Торби; там мы сможем сойти на берег, наймем карету, которая умчит нас в Йорк, а затем в Шотландию. Мы нигде не задержимся ни на мгновение, пока не будем связаны друг с другом навек — так, что только смерть сможет разлучить нас. Это единственное правильное решение, дорогая, единственная возможность вырваться из этих Злосчастных пут. Все словно сговорилось указать ее нам. Мы ничего не замышляли, ни о чем не думали.
Стивен говорил с настойчивой, страстной убежденностью. Мэгги слушала, переходя от безумной треноги к безотчетной потребности верить в то, что только течение реки в ответе За все случившееся, что можно скользить вместе с быстрым бесшумным потоком и не надо больше бороться. Но в ее полуусыпленное сознание зловещей тенью вторглись прежние мысли, и внезапный ужас перед гибельным кругом упоения, уже готовым сомкнуться, породил в ней чувство яростного протеста против Стивена.
— Пустите меня, — вскрикнула она в смятении, глядя на него сверкающими от негодования глазами и пытаясь высвободить руки. — Вы хотели отнять у меня возможность выбора. Вы ведь знали, что нас унесло так далеко! Вы осмелились злоупотребить моим доверием. Такой поступок недостоин мужчины.
Раненный этими упреками, Стивен оставил ее и, вернувшись на прежнее место, скрестил на груди руки: он был в отчаянии от той безысходности, которая предстала перед ним после слов Мэгги. Если она не согласится плыть дальше, он должен будет проклинать себя за то, что поставил ее в ложное положение. Ему нестерпимо было знать, что она считает его поведение недостойным: это страшило его даже больше, нежели разлука с ней. Наконец он сказал, с трудом сдерживая бушевавшие в нем чувства:
— Я не заметил, что мы миновали Лукрет, пока не показалось следующее селение; тогда мне пришло в голову, что мы должны плыть дальше. Мне нет оправдания. Я должен был предупредить вас. Этого достаточно, чтобы вы меня возненавидели; ведь вы не любите меня так, как я вас, иначе все было бы для вас безразличным. Хотите, я остановлю здесь лодку, и вы сойдете на берег? Я скажу Люси, что сошел с ума, что вы ненавидите меня, и навсегда уйду из вашей жизни. Вас никто не осудит за то, что я вел себя так непростительно.
Воля Мэгги была парализована. Легче было устоять перед мольбами Стивена, чем перед этой вызванной им к жизни картиной: он страдает, в то время как она оправдана; легче было отвернуться от нежного взора, чем выдержать взгляд, исполненный гнева и боли, который словно отстранял ее, обрекая на эгоистическое одиночество. После слов Стивена ей стало казаться, что все доводы ее совести — не более чем себялюбивая забота о собственном благе. Негодующий огонь в ее глазах угас, и она смотрела на Стивена застенчиво и скорбно. Она осудила его за то, что по его вине преступила границы, — она, которая сама была так слаба.
— Я понимаю, что с вами произошло то же, что и со мной, — проговорила она уже с иным упреком — с упреком любви, взывающей к доверию. Мысль о страданиях Стивена подействовала на нее больше, чем все его доводы: она роковым образом слилась в сознании Мэгги с прежними обязательствами, которые давали ей нравственные силы для сопротивления.
По ее тону, по выражению глаз Стивен понял, что она смягчилась, ему снова открылось небо. Он пересел к ней, взял ее руку и в молчании облокотился на борт лодки, страшась словом или взглядом опять вызвать гнев и возмущение. Ее согласие означало для него жизнь: все остальное было безнадежным, мучительным горем. Так скользили они все дальше, отдыхая в этом молчании, точно в гавани, боясь, как бы порыв чувств вновь не разъединил их, пока не заметили, что погода испортилась: сгустились тучи, и легкий бриз превратился в холодный ветер.
— Вы простудитесь, Мэгги, на вас такое легкое платье. Позвольте мне накинуть вам плащ на плечи. Привстаньте на мгновение, дорогая.
Мэгги повиновалась; было какое-то неизъяснимое очарование в том, чтобы подчиняться чужой воле, которая решает и действует за тебя. Укутанная в плащ, она снова села; Стивен взялся за весла — им надо было спешить, чтобы как можно скорее добраться до Торби. Мэгги едва ли сознавала, что ею сказано или сделано нечто бесповоротное. Отказ от борьбы всегда притупляет сознание — это какая-то усыпленность мысли, растворение нашей личности в другой. Обстоятельства вынуждали Мэгги сдаться: лодка уже четыре часа медленно скользила по реке, Мэгги устала, изнемогла, ее утомленные чувства восставали против необходимости покинуть лодку и идти пешком многие мили. Все, казалось, способствовало тому, чтобы она полностью подчинилась неодолимому таинственному чувству, твердившему, что разлука со Стивеном — это смерть души; одно опасение ранить его, обжигая ее, как каленым железом, побеждало решимость. К тому же она была полна счастьем настоящего, счастьем видеть его рядом с собой. Ее ослабевшая воля не способна была противиться этому.
Вскоре Стивен заметил, что к ним приближается судно. Во время утреннего прилива их уже обогнало несколько судов, в том числе пароход, шедший в Мадпорт; но в последний час они не встретили ни одного. Стивен внимательно всматривался в это судно, словно оно навело его на новую мысль, потом перевел взгляд на Мэгги.
— Мэгги, дорогая, — сказал он наконец, — если это судно идет в Мадпорт или в какой-нибудь другой город на северном побережье, нам лучше всего просить их взять нас на борт. Вы устали, собирается дождь — нам нелегко будет добраться до Торби в этой лодке. Это торговое судно, но, надеюсь, там можно будет удобно устроить вас. Мы захватим подушки из лодки. Право же, это лучшее из всего, что можно придумать. Они будут рады взять нас: денег у меня с собой достаточно, я хорошо заплачу.
От этих слов сердце Мэгги снова тревожно забилось, но она молчала — все пути были одинаково трудны.
Стивен окликнул судно. Это было голландское торговое суденышко, направлявшееся в Мадпорт, и помощник капитана, англичанин, сообщил ему, что при попутном ветре они будут на месте меньше чем через два дня.
— Мы слишком далеко заплыли, — сказал Стивен, — и я решил добираться до Торби. Но погода ненадежная, и эта леди — моя жена — устанет и проголодается. Примите нас на борт, а лодку возьмите на буксир. Согласны? Я хорошо заплачу.
Мэгги, теперь уже совершенно обессилевшую и трепещущую от страха, подняли на борт, где она вызвала общее восхищение. Помощник капитана опасался, как бы леди не пришлось испытать слишком большие неудобства, — ведь у них нет ни одной каюты шире и длиннее, чем церковная скамья. Но по крайней мере они могли похвастаться голландской чистотой, делавшей все остальные недостатки терпимыми. С помощью подушек, взятых из лодки, для Мэгги на корме сразу же соорудили ложе.
Но возможность ходить взад и вперед по палубе, опираясь на руку Стивена, находя поддержку в его силе. — вот что в первую очередь нужно было Мэгги, и только уж потом — пища и отдых. Мэгги откинулась на подушки с сознанием, что в этот день уже ничего нельзя решить. Все должно быть отложено до завтра. Стивен сидел подле Мэгги, держа ее руку в своей; они могли разговаривать только шепотом, глядеть друг на друга только изредка, ибо требуется немалый срок, чтобы притупить любопытство пятерых мужчин и понизить их интерес к красивой молодой чете до того уровня, выше которого, по мнению моряков, он не должен подниматься, если только речь не идет о небе или о воде. Стивен ликовал от счастья. Уверенность, что Мэгги станет его женой, позволила ему отбросить все тревожные мысли за пределы настоящего. Прыжок был сделан: если раньше Стивен терзался угрызениями совести, отчаянно боролся с непреодолимым влечением, колебался, то теперь в нем пе было места раскаянию. В несвязных словах он изливал свое счастье, обожание, нежность, веру в то, что их совместная жизнь будет небесным блаженством, что присутствие Мэгги наполнит восторгом каждый его день, что нет для него высшей радости, чем осуществлять все ее желания, что его ничто не страшит, кроме разлуки с ней. Отныне они уже никогда не расстанутся; он всегда будет с ней, все, что у него есть, принадлежит ей и лишь поэтому имеет цену в его глазах. Такие слова, произнесенные тихим прерывающимся голосом — тем самым голосом, который впервые заставил трепетать душу, полную юной страсти, — не производят впечатления на многоопытные сердца, к тому же если их произносят на почтительном расстоянии. Но бедной Мэгги их шептали на ухо, и они были подобны нектару, поднесенному вплотную к жаждущим губам: значит, существует, должна существовать для смертных жизнь радостная и легкая, жизнь, в которой любовь — уже не только самопожертвование. Под влиянием страстных слов Стивена видение этой жизни предстало перед ней так ярко и полно, как никогда раньше, и на время заслонило все реальное — все, кроме отблесков отраженного водой вечернего солнца, сливавшихся в сияние обещанного счастья, кроме руки, сжимавшей ее руку, и голоса, обращенного к ней, и глаз, смотревших с глубокой и невыразимой любовью.
