Адальберт Штифтер - Бабье лето

После этих слов разговор перешел на иные предметы, а потом мы еще предприняли прогулку, и тогда к нам присоединился Густав.

4. Ретроспекция

Без какого-либо прямого или косвенного побуждения или просьбы с моей стороны мой гостеприимец не далее как через день продолжил свои сообщения. Он спросил, можно ли ему провести некоторое время у меня в комнате, и я, разумеется, ответил утвердительно. Мы сели у приятного, тихого огня, поддерживаемого большими и плотными буковыми чурбанами, он откинулся в мягком кресле и сказал:

— Мне хочется, если вы согласны, завершить сегодня свои сообщения. Я позаботился, чтобы нам не мешали. Скажите только, угодно ли вам слушать меня.

— Вы знаете, что это не только приятно мне, но это и мой долг, — ответил я.

— Сначала я должен рассказать о себе, — начал он, — это, пожалуй, совершенно необходимо. Я родился в деревне Далькрейц, в так называемом Заднем Лесу. Вы знаете, что название Задний Лес уже не означает того, о чем оно говорит. Когда-то это наименование распространялось как бы на всю местность, которая идет от нашей реки на север грядой холмов, в том числе и через земли Далькрейца. Далькрейца тогда не было, он возник, вероятно, с первыми хижинами лесорубов. Теперь по всем холмам тянутся поля, луга и пастбища, и лишь остатки прежних лесов строго глядят сверху на эти земли. Дом моего отца стоял вне того селения, рядом с некоторыми другими, но все же достаточно вольно, чтобы открывать вид на луга, поля, сады и очень красивую полоску леса на юге. Десятилетним мальчиком я знал все местные деревья и кусты и мог их назвать, знал все главные растения и камни, знал все дороги, знал, куда они вели, и побывал уже во всех соседствующих с нами селениях. Я знал всех собак в Далькрейце, знал, какого они окраса, как их зовут и чьи они. Я донельзя любил луга, поля, кусты, наш дом, и колокольный звон нашей церкви казался мне самым прелестным и милым, что может быть на земле. Мои родители жили в мире и согласии, еще была у меня сестра, участвовавшая в моих мальчишеских походах. К нашему дому, имевшему всего один этаж, по белоснежному и издалека светившемуся среди зелени, принадлежали луга, поля и рощица. Домашнее хозяйство отец поручал работникам, а сам занимался торговлей льном и холстом, заставлявшей его часто разъезжать. Еще в детстве я был определен наследником всего этого, но прежде должен был получить в учебном заведении необходимое образование. У отца после смерти его родителей, которых я мало знал, не осталось никаких родственников. У матери, которую отец привез издалека, был еще брат, но он с ней поссорился, оттого что она, выйдя из состоятельной семьи, вступила в союз, унижавший, как он выражался, ее сословие, и помирить его с ней ничто не могло. Мы ничего о нем не знали, всякие упоминания о нем избегались, и, бывало, имя его не произносилось годами. Дела моего отца, однако, шли в гору, и он был чуть ли не самым уважаемым человеком в округе. В год, на исходе которого я должен был отправиться в учебное заведение, случилось много несчастий. Градом побило поля, часть дома сгорела, а когда все это восстановили и наладили, скоропостижно умер отец. Нерадивый опекун, вероломные деловые друзья, поставившие сомнительные требования, неудачный судебный процесс, вызванный этим, привели мать в такое положение, что она должна была тревожиться о нашем будущем. Когда все наконец уладили, она ограничивалась самым необходимым. Осенью мне пришлось покинуть любимый дом, любимую долину и любимых родных. С убогим снаряжением, под присмотром одного старшего школьника, я прошел пешком довольно длинный путь до учебного заведения. Там я принадлежал к самым бедным. Но мать присылала мне то, что могла, так исправно и так вовремя, что, хоть многого у меня никогда не было, но необходимое для существования было. В училище действовал такой обычай, что мальчики старших классов давали дополнительные уроки младшим и получали за это какое-то вознаграждение. Поскольку я был одним из лучших учеников, на четвертом году моего обучения за мною уже закрепили нескольких мальчиков для уроков, и я мог уменьшить расходы матери на меня. Спустя два года я зарабатывал уже столько, что мог целиком содержать себя сам. Каждые каникулы я проводил у матери и сестры в белом доме. О вступлении в наследство речи уже не было. Я думал, что благодаря своим знаниям создам себе какое-то положение и когда-нибудь оставлю дом и землю сестре на черный день. Так подошло время, когда я должен был занять какое-то место в жизни. Тогдашняя подготовительная школа, которую я окончил, вела лишь к нескольким видам службы и делала человека скорее негодным, чем годным для прочих. Я выбрал государственную службу, потому что другие ступени, на которые я мог подниматься по моим теперешним знаниям, были мне еще меньше по душе. Мать не могла помочь мне советом. Благодаря чрезвычайной бережливости я скопил небольшую сумму денег. С нею и с тысячей материнских благословений, орошенный прощальными слезами любимой сестры, я отправился в город. Я пошел пешком через нашу долину, стараясь всякими наблюдениями подавить слезы, накатывавшиеся у меня на глаза. Когда очертания наших лесов остались позади, когда осеннее солнце озаряло уже совсем другие поля, когда моя молодость взяла свое, на душе у меня постепенно стало легче, и я уже не боялся, что каждый встречный заметит, что я вот-вот расплачусь. Решимость, внушившая мне отправиться в большой город и там искать счастья на государственной службе, заставила меня держать свой путь все быстрее и тверже и строить тысячи блестящих воздушных замков. Дойдя до того края, где наша возвышенность большими уступами спускается к реке и начинаются совсем другие пейзажи, я еще раз оглянулся, благословил матушку, которая была уже на расстоянии целого дня пути от меня, мысленно погладил красивые, с длинными ресницами веки сестры, всегда бледноватой, благословил наш белый дом с красной крышей, благословил все оставленные позади поля и леса и теперь уже и вправду с тяжелыми слезами на глазах сошел вниз на дорогу, которая тогда, проходя под высокой сенью листвы, была одним из переходов, связывавших более суровое Нагорье с приречной низменностью. Сделав три шага, я уже не мог видеть очертаний моей родины, ее оконечность — это было все, что различали мои глаза и что меня еще долго сопровождало. Передо мною открывались совсем другие картины. Мне казалось, что я должен повернуть, чтобы снова увидеть оставшееся позади. Но я этого не сделал, стыдясь самого себя, я быстро шагал по дороге, спускаясь все ниже. Да мне и нельзя было медлить, если я хотел засветло добраться до реки, где на следующее утро должен был сесть на судно. Осеннее вечернее солнце играло в ветвях, слышались крики синиц, таких же, как те, что все еще резвились в моей родной горной рощице, мне встречались то возница, то пеший путник, я шел дальше с тяжестью на сердце, и когда зашло солнце, услыхал шум реки, которая стала мне теперь так важна, и увидел ее золотой вечерний блеск.

Я забываюсь, — прервал себя мой гостеприимец, — и рассказываю вам вещи не столь важные. Но есть воспоминания, которые, каких бы незначительных для других предметов они ни касались, приобретают для их хранителя в старости такую яркость, словно в них таится вся красота прошлого.

— Прошу вас, — возразил я, — продолжайте и не лишайте меня картин, оставшихся вам от прежних времен, они лучше западают в душу и легче соединяют то, что нужно соединить, чем если передавать лишь плоские тени живой жизни. Да и мое время, если только ваше не отмерено строже, не такое препятствие, чтобы вы что-либо опускали в своем рассказе.

— Мое время, — отвечал он, — отмерено либо так, чтобы я только и делал, что размышлял о своем близком конце, либо так, чтобы я распоряжался им как хочу. Ведь какие еще исключительные дела могут быть у такого старого человека? Но те несколько часов, что ему еще отпущены, он может разве что приводить в порядок цветы, как пожелает. Ничем другим я, собственно, и не занимаюсь в этом имении. Да и то, что я хочу сказать, не совсем неважно для вас, как то выяснится впоследствии. Поэтому я продолжу, как уж получится.

Ночь я спокойно проспал, а утро застало меня на одном из тех неказистых суденышек, которые тогда ходили вниз по нашей реке со всякими грузами, а также брали пассажиров. Несколько молодых людей, искавших такого же, как я, или подобного занятия, стояли на палубе и даже не раз брались за весла, потому что на стрежне наше судно несло, и городок, где мы ночевали, уходил, проглядывая сквозь утренний туман, все дальше назад. Песни и речи, доносившиеся из толпы моих спутников, оказывали на меня свое воздействие, и я становился сильнее и решительнее.

Когда вечером второго дня нашего плавания за береговыми кустами выглянула высокая, стройная, словно бы воздушно-голубая башня города, жителем которого и я должен был стать, когда раздались выкрики и показался знак, который через час с небольшим уже будет достигнут, сердце мое забилось в груди опять беспокойнее. Эта примета прошедших веков, думал я, видевшая столько больших и великих судеб, будет теперь взирать и на твою маленькую, как бы она ни сложилась, — хорошо или плохо, а когда та в конце концов истечет, будет глядеть на другие судьбы. Мы ускорили ход, потому что все с надеждою налегли на весла, наиболее решительные запели, и не прошло и часа, как наше судно причалило к каменной оправе реки, откуда видны были очень высокие дома. Один ученик постарше, который провел в городе уже два года и теперь возвращался с каникул, прожитых у родителей, предложил мне показать постоялый двор для пристанища, а завтра помочь мне подыскать комнатку для жилья. Я благодарно принял его предложение. Под аркой постоялого двора, куда он меня привел, он попрощался, пообещав зайти за мной завтра чуть свет. Он сдержал слово, я еще не успел одеться, как он уже стоял в моей комнате, и прежде чем солнце достигло зенита, мои вещи были размещены в найденной нами и снятой для меня комнатушке. Он попрощался и отправился к хорошо знакомому ему обществу. Позднее я редко видел его, потому что свела нас только поездка, и его поприще было совсем иным, чем мое. Когда я вышел из своей клетушки посмотреть город, меня снова охватил очень большой страх. Эти дебри стен и крыш, эти немыслимые толпы людей, друг другу сплошь незнакомых и куда-то спешащих, невозможность, пройдя несколько улиц, разобраться, где я нахожусь, и необходимость, чтобы добраться домой, спрашивать дорогу на каждом шагу — все это действовало на меня удручающе: ведь я до сих пор всегда жил в семье и бывал в местах, где знал каждый дом и каждого человека. Я пошел к директору правоведческого училища для зачисления на подготовку к государственной службе. Благодаря моему отличному аттестату он принял меня очень хорошо и призвал не поддаваться соблазнам большого города в ущерб прилежанию. Бог мой, при таких моих скудных средствах большой город был для меня просто лесом, деревья которого не имели ко мне никакого отношения, своей чуждостью он скорее побуждал меня к прилежанию, чем отвлекал. В день начала занятий я, зная уже кое-какие нужные мне пути, пошел в это высшее училище. Там кипела большая толпа. Здесь учили всем предметам, и на все предметы находились ученики. Большинство их казались очень способными, образованными и расторопными, так что я, уповая на свои лишь малые силы, снова усомнился в том, что поспею здесь за другими. Я направился в назначенную мне аудиторию и сел на одно из средних мест. Урок начался и кончился, как начинались и кончались теперь они во множестве. В них и во всем городе все еще было для меня что-то необычное. Милее всего мне было сидеть в своей комнатке, думать о своем прошлом и писать очень длинные письма матушке.