Духовидец. Гений. Абеллино, великий разбойник - Фридрих Шиллер
Я поневоле содрогнулся.
— Но, — продолжал он после глубокого вздоха, — не огорчайся, мой друг: с сегодняшнего вечера я тебе более не соперник. Мне не нужно счастья, которое было бы оплачено ценой твоей жизни и твоего покоя. Вот тебе в том моя рука — Каролина твоя! Я отказываюсь от всех притязаний на ее сердце; твое дело только завоевать его для себя.
Он пожал мне руку и обнял меня. Как бы мне хотелось отблагодарить этого ангела, но он, казалось, уже был вознагражден сознанием своего отречения и моими восторженными слезами. Истинно благородный поступок предпочитает таиться в тени, обретая там тихое счастье. Звучание голоса бывает сильней и выразительней слов; и из всех языков язык искренней благодарности наиболее краток.
Вскоре он оставил меня, попрощавшись с привычной мягкостью. Глаза его были печальны и лоб нахмурен, но он постарался скрыть свое огорчение по поводу принесенной им жертвы, чтобы пощадить мои чувства. Однако для меня за ужасным вечером наступила еще более ужасная ночь. Жар мой после объяснения с графом только усилился, и утро я провел, погруженный в горячечные фантазии.
Вот какую пользу, оказывается, извлекаешь ты из своей судьбы, из своих странствий, наблюдений и размышлений, Карлос, укорял я самого себя. О злосчастную страсть разбились все твои пламенные клятвы и разбивается теперь твоя хваленая дружба. Я испытывал стыд, вспоминая, с каким спокойным презрением оставил он меня. Имел ли он для того основания? Не более ли он велик, чем я?
И если бы не я, Каролина сделала бы его на всю жизнь счастливым; утраченная им некогда веселость вновь вернулась бы к нему в ее объятиях. Никогда еще не доводилось ему наслаждаться счастьем любви, и я похитил у него эту возможность, едва лишь свет новой жизни забрезжил для него. Я — распутник, я — баловень любви! И все это — почти над гробом моей обожаемой жены. Карлос, ты не достоин существования, если не вернешь сей подарок обратно!
Ценою каких невероятных усилий пришел я к этому совершенно естественному заключению — как если бы оно стоило мне жертвы! Я задумался об этом всерьез. Никогда не замечал я в себе подобных наклонностей. Первая любовь заставляет кровь кипеть, оживляет юное, полное сил тело; пробудившийся огонь помогает едва развившимся чувствованиям преодолевать человеческую ограниченность. И все же никогда не терял я настолько самообладания и никогда не чувствовал себя столь одурманенным, даже когда застал Эльмиру с ее лютней и жаждал всей своей уязвленной гордостью взаимной любви; даже в тот миг, когда мои нетерпеливые руки впервые обняли ее, мою счастливую и дарящую счастье супругу, когда она отдала мне все и разум ее впервые обручился с чувствами. Даже с Розалией, которая учила меня в опьянении страсти исчерпывать себя без остатка, я не сделался безумен через эту жажду; годы охладили мою кровь, и большую часть своего вожделения растворил я в скромной нежности Эльмиры, в тихих хлопотах спокойного, беззаботного, неизменного домашнего уюта. Что же случилось со мной теперь, совершенно лишив самообладания и сделав нечувствительным по отношению к столь справедливому ко мне дружескому сердцу, что еще могло кипеть у меня в жилах при осознании безумных надежд и стремлений?
Пока я так с жаром размышлял, пытаясь отогнать от себя дерзкие мечтания, мне вспомнились мои необычайные приключения в Испании. Дон Бернардо, наш близкий друг, который, в силу своего характера, не столь часто бывал при наших пирушках, но всегда являлся, желая оказать какую-либо услугу, навестил нас в этот вечер. Граф С—и также зашел к нам, и оба в необычно приподнятом настроении рассказывали остальным гостям ту или иную историю из нашего пребывания в Толедо. Все это сейчас пришло мне на ум, я припомнил каждую мелочь, включая распад нашего общества, и судьбу каждого в отдельности. Также вспомнил я, как одного из нас полностью приковала к себе итальянка, как другого отвлекли дела наследования, как третьему однажды на балу подмешали что-то в вино и таким образом разлучили с нами. Сложив воедино картины прошлого, я буквально подскочил и не смог сдержать восклицания. «Боже мой! — подумал я, — не вызвано ли мое сегодняшнее неестественное состояние подобными же средствами?»
Я торопливо встал с постели. Столовая располагалась всего лишь через две комнаты от моей спальни. Накинув ночной халат, я поспешил тихо, как только мог, в залу, где мы пировали. Там царил прежний беспорядок, потому что слуги привыкли, если ужин затягивался допоздна, убирать со стола рано утром, прежде чем я поднимусь. Уже рассвело, и можно было с легкостью различить предметы.
Я подошел к своему месту и принялся исследовать бокалы. Я не слишком надеялся что-либо обнаружить, потому что неизвестное снадобье могли подмешать также мне в тарелку, пока разносили кушанья. Мне казалось большой дерзостью подсыпать что-либо в вино или воду, ведь даже при моей рассеянности я мог бы заметить мутное облачко в бокале. Но я ничего не нашел: ни в одном стакане и ни в одной бутылке не содержалось осадка, даже сосуд, где ополаскивали бокалы, был чист. Одно лишь обстоятельство бросилось мне в глаза: в стакане графа, который не пил ничего, кроме молока с водой, была каемка, которую не могло оставить молоко; поблизости заметил я еще один стакан, из которого пили молоко, и узнал по форме любимый стакан графа, который ему, я запомнил это, принесли сразу, едва он сел за стол. Я не мог избавиться от мысли, что кто-то другой пил из его стакана, и, восстановив в памяти всю картину вечерней пирушки, увидел я мысленным взором и графа, который почти постоянно позвякивал ножом о свой бокал. Мне стало понятно, что в мой стакан, который, очевидно, не успели помыть, в спешке подлили молока, чтобы он выглядел менее подозрительно, и потом придвинули его к графу.
Из моих заключений я сделал два вывода. Во-первых, тот, кто состоял в связи с зачинщиками преступления, принадлежал к нашим слугам. И во-вторых: он не имел много соучастников либо их не было вовсе. Мои
