Иван Гончаров - Полное собрание сочинений и писем в двадцати томах. Том. 7
562
хоть к полюсу уехать… Да, я это недавно узнал: вот как тут корчился на полу и читал ее письмо…
Райский вздохнул.
– А ты спрашиваешь, принял ли бы я ее! Боже мой! Как принял бы – и как любил бы – она бы узнала это теперь… – добавил он.
У него опять закапали слезы.
– Знаешь что, Леонтий: я к тебе с просьбой от Татьяны Марковны, – сказал Райский.
Леонтий ходил взад и вперед, пошатываясь, шлепая туфлями, с всклокоченной головой, и не слушал его.
– Бабушка просит тебя переехать к нам, – продолжал Райский, – ты здесь один пропадешь с тоски.
Козлов услыхал и понял, но в ответ только махнул рукой.
– Спасибо ей: она святая женщина! Что я буду таким уродом носить свое горе по чужим углам!..
– Это не чужой угол, Леонтий: мы с тобой братья. Наше родство сильнее родства крови…
– Да, да, виноват, горе одолело меня! – ложась в постель, говорил Козлов, и взяв за руку Райского, – прости за эгоизм. После… после… я сам притащусь, попрошусь смотреть за твоей библиотекой… когда уж надежды не будет…
– А у тебя есть надежда?
– А что? – вдруг шепотом спросил Козлов, быстро садясь на постели и подвигая лицо к Райскому, – ты думаешь, что нет надежды?..
Райский молчал, не желая ни лишать его этой соломинки, ни манить его ею напрасно.
– Я, право, не знаю, Леонтий, что сказать: я так мало следил за твоей женою, давно не видал… не знаю хорошо ее характера.
– Да, ты не хотел немного заняться ею… Я знаю, ты дал бы ей хороший урок… Может быть, этого бы и не было…
Он вздохнул глубоко.
– Нет, ты знаешь ее, – прибавил он, – ты мне намекал на француза, да я не понял тогда… мне в голову не приходило… – Он замолчал. – А если он бросит ее? – почти с радостью вдруг сказал он немного погодя, и в глазах у него на минуту мелькнул какой-то луч. – Может быть, она вспомнит… может быть…
– Может быть… – нерешительно сказал Райский.
563
– Постой… что это?.. Кто-то будто едет сюда… – заговорил Леонтий, привставая и глядя в окно. Потом опустился и повесил голову.
Мимо окон проехала телега, где мужик, в чувашской рубашке, с красными обшивками, стоя махал вожжой.
– Я всё жду… всё думаю, не опомнится ли? – мечтал он, – и ночью пробовал вставать, да этот разбойник Марк, точно железной ручищей, повалит меня и велит лежать. «Не воротится, говорит, лежи смирно!» Боюсь я этого Марка.
Он вопросительно поглядывал на Райского.
– А ты как думаешь? – шептал он, – ты лучше знаешь женщин – что он смыслит! Есть надежда… или…
– Если и есть, то во всяком случае не теперь, – сказал Райский, – разве после когда-нибудь…
Козлов глубоко вздохнул, медленно улегся на постели и положил руки с локтями себе на голову.
– Завтра я перевезу тебя к нам, – сказал ему Райский, – а теперь прощай! Ужо к ночи я или приду сам, или пришлю кого-нибудь побыть с тобой.
Леонтий не смотрел и не слыхал, что Райский говорил и как он вышел.
Райский воротился домой, отдал отчет бабушке о Леонтье, сказавши, что опасности нет, но что никакое утешение теперь не поможет. Оба они решили послать на ночь Якова смотреть за Козловым, причем бабушка отправила целый ужин, чаю, рому, вина – и Бог знает чего еще.
– Зачем это? он ничего не ест, бабушка, – сказал Райский.
– А как тот… опять придет?
– Кто тот?
– Ну, кто – Маркушка: я чаю, есть хочет. Ведь ты говоришь, что застал его там…
– Ах, бабушка! Я сейчас поеду и скажу Марку…
– Сохрани тебя Господи! – удержала она его, – на смех поднимет…
– Нет – поклонится. Это не Нил Андреич, он понимает вас…
– Не надо мне его поклонов, а чтоб был сыт – и Бог с ним! Он пропащий! А что… о восьмидесяти рублях не поминает?
564
Райский махнул рукой, ушел к себе в комнату и стал дочитывать письмо Аянова и другие полученные им письма из Петербурга, вместе с журналами и газетами.
VII
«Что сделалось с тобой, любезный Борис Павлович? – писал Аянов, – в какую всероссийскую щель заполз ты от нашего вечно мокрого, но вечно юного Петербурга, что от тебя два месяца нет ни строки? Уж не женился ли ты там на какой-нибудь стерляди? Забрасывал сначала своими повестями, то есть письмами, а тут вдруг и пропал, так что я не знаю, не переехал ли ты из своей трущобы – Малиновки, в какую-нибудь трущобу – Смородиновку, и получишь ли мое письмо?
Новостей много, слушай только… Поздравь меня: геморрой наконец у меня открылся!! Мы с доктором так обрадовались, что бросились друг другу в объятия и чуть не зарыдали оба. Понимаешь ли ты важность этого исхода: на воды не надо ехать! Пояснице легче, а к животу я прикладываю холодные компрессы: у меня, ведь ты знаешь, – pletora abdominalis1…»
«Вот какими новостями занимает!» – подумал Райский и читал дальше.
«Олинька моя хорошеет, преуспевает в благочестии, благонравии и науках, институтскому начальству покорна, к отцу почтительна и всякий четверг спрашивает, скоро ли приедет другой баловник, Райский, поправлять ее рисунки и совать ей в другую руку другую сверхштатную коробку конфект…»
– Вот животное: только о себе! – шептал опять Райский, читая чрез несколько строк ниже.
«…Коко женился наконец на своей Eudoxie, за которой чуть не семь лет, как за Рахилью, ухаживал! – и уехал в свою тьмутараканскую деревню. Горбуна сбыли за границу вместе с его ведьмой, и теперь в доме стало поживее. Стали отворять окна и впускать свежий воздух и людей, – только кормят всё еще скверно…»
– Что мне до них за дело! – с нетерпением ворчал Райский, пробегая дальше письмо, – о кузине ни слова, а мне и о ней-то не хочется слышать!
565
«…на его место, – шепотом читал он дальше, – прочат в министры князя И. В., а товарищем И. Б-а… Женщины подняли гвалт… П. П. проиграл семьдесят тысяч… Х-ие уехали за границу… Тебе скучно: вижу, что ты морщишься – спрашиваешь – что Софья Николаевна (начал живее читать Райский): сейчас, сейчас, я берег вести о ней pour la bonne bouche1…».
– Насилу добрался! – сказал Райский, – ну, что она?
«Я старался и без тебя, как при тебе, и служил твоему делу верой и правдой, то есть два раза играл с милыми “барышнями” в карты, так что братец их, Николай Васильевич, прозвал меня женихом Анны Васильевны и так разгулялся однажды насчет будущей нашей свадьбы, что был вытолкан обеими сестрицами в спину и не получил ни гроша субсидии, за которой было явился. Но зато занял триста рублей у меня, а я поставил эти деньги на твой счет, так как надежды отыграть их у моей нареченной невесты уже более нет. Внемли, бледней и трепещи!
Играя с тетками, я служил, говорю, твоему делу, то есть пробуждению страсти в твоей мраморной кузине, с тою только разницею, что без тебя это дело пошло было впрок. Итальянец, граф Милари, должно быть, служит по этой же части, то есть развивает страсти в женщинах, и едва ли не успешнее тебя. Он повадился ездить в те же дни и часы, когда мы играли в карты, а Николай Васильевич не нарадовался, глядя на свое семейное счастье.
Папашу оставляли в покое, занимались музыкой, играли, пели – даже не брали гулять, потому что (я говорю тебе это по секрету, и весь Петербург не иначе как на ухо повторяет этот секрет) когда карета твоей кузины являлась на островах, являлся тогда и Милари, верхом или в коляске, и ехал подле кареты. Софья Николаевна еще больше похорошела, потом стала задумываться, немного вышла из своего “олимпийского” спокойствия и похудела… Она (бери спирт и нюхай!) сделала… un faux pas!2 Я добивался, какой именно, и получал такие ответы даже от ее кузины Catherine, из которых ничего не сообразишь: всё двойки да шестерки, ни одного короля, ни дамы, ни туза, ни даже десятки нет… всё фосски!
Я начал уже сам сочинять их роман: думал, не застали ли их где-нибудь уединенно гуляющих, или перехватили письмо, в коем сказано: “люблю, мол, тебя”, или раздался преступный поцелуй среди дуэтов Россини и Беллини. Нет, играли, пели, мешая нам играть в карты (мимоходом замечу, что и без них игра вязалась плохо. Вообще я терпеть не могу лета, потому что летом карты сквозят), так что Надежда Васильевна затыкала даже уши ватой… А в городе и пошло, и пошло! Мезенские, Хатьковы, и Мышинские, и все, – больше всех кузина Catherine – тихо, с сдержанной радостью, шептали: “Sophie a poussée la chose trop loin, sans se rendre compte des suites…”1 и т. д. Какая это “chose”, спрашивал я и на ухо, и вслух, того, другого – и, не получая определительного ответа, сам стал шептать, когда речь зайдет о ней. “Oui, – говорил я, – elle a poussé la chose trop loin, sans se rendre compte… Elle a fait un faux pas…"2
И пожму значительно плечами, когда спросят, какой “pas”?
Таким образом всплыло на горизонт легкое облачко и стало над головой твоей кузины. А я всё служил да служил делу, не забывая дружеской обязанности, и всё ездил играть к теткам. Даже сблизился с Милари и стал условливаться с ним, как, бывало, с тобой, приходить в одни часы, чтоб обоим было удобнее…»
– Какой осел! – сказал с досадой Райский, бросив письмо, – он думал, что угождает мне…
