Иван Гончаров - Полное собрание сочинений и писем в двадцати томах. Том. 7
Он вскрыл письмо и увидал, что Аянов пишет, между прочим, о ней, отвечая на его письмо.
«Когда опомнился! – подумал он, – тогда у меня еще было свежо воспоминание о ней, а теперь я и лицо ее забыл! Теперь даже Секлетея Бурдалахова интереснее для меня, потому только, что напоминает Веру!»
Он не читал писем, не вскрыл журналов и поехал к Козлову. Ставни серого домика были закрыты, и Райский едва достучался, чтоб отперли ему двери.
Он прошел прихожую, потом залу и остановился у кабинета, не зная, постучать или войти прямо.
Дверь вдруг тихо отворилась, перед ним явился Марк Волохов, в женском капоте и в туфлях Козлова, нечесаный, с невыспавшимся лицом, бледный, худой, с злыми глазами, как будто его всего передернуло.
– Насилу вас принесла нелегкая! – сказал он с досадой, вполголоса, – где вы пропадали? Я другую ночь почти не сплю совсем… Днем тут ученики вертелись, а по ночам он один…
– Что с ним?
– Что: разве вам не сказали? Ушла коза-то! Я обрадовался, когда услыхал, шел поздравить его, гляжу – а на нем лица нет! Глаза помутились, никого не узнаёт. Чуть горячка не сделалась, теперь, кажется, проходит. Чем бы плакать от радости, урод убивается горем! Я лекаря было привел, он прогнал, а сам ходит как шальной… Теперь он спит, не мешайте. Я уйду домой, а вы
558
останьтесь, чтоб он чего не натворил над собой в припадке тупоумной меланхолии. Никого не слушает – я уж хотел побить его…
Он плюнул с досады.
– На кухарку положиться нельзя – она идиотка. Вчера дала ему принять зубного порошка вместо настоящего. Завтра вечером я сменю вас… – прибавил он.
Райский с изумлением поглядел на Марка и подал ему руку.
– За что такая милость, – спросил Марк желчно, не давая руки.
– Благодарю, что не кинули моего бедного товарища…
– Ах, очень приятно! – сказал Марк, шаркая обеими туфлями и крепко тряся за руку Райского, – я давно искал случая услужить вам…
– Что это, Волохов, вы, как клоун в цирке, всё выворачиваете себя наизнанку!..
– А вы всё рисуетесь в жизни и рисуете жизнь! – ядовито отвечал Волохов. – Ну на кой черт мне ваша благодарность? Разве я для нее или для кого-нибудь другого пришел к Козлову, а не для него самого?
– Ну хорошо, Марк Иванович, Бог с вами и с вашими манерами! Сила не в них и не в моей «рисовке»! Вы сделали доброе дело…
– Опять похвала!
– Опять. Это моя манера говорить – что мне нравится, что нет. Вы думаете, что быть грубым – значит быть простым и натуральным, а я думаю, чем мягче человек, тем он больше человек. Очень жалею, если вам не нравится этот мой «рисунок», но дайте мне свободу рисовать жизнь по-своему!
– Хорошо, сахарничайте, как хотите! – сквозь зубы проворчал Марк.
– Леонтья я перевезу к себе: там он будет как в своей семье, – продолжал Райский, – и если горе не пройдет, то он и останется навсегда в тихом углу…
– Вот теперь дайте руку, – сказал Марк серьезно, схватив его за руку, – это дело, а не слова! Козлов рассохнется и служить уже не может. Он останется без угла и без куска… Славная мысль вам в голову пришла!
– Не мне, а женщине пришла эта мысль, и не в голову, а в сердце, – заключил Райский, – и потому теперь я не приму вашей руки… Бабушка выдумала это…
559
– Экая здоровая старуха, эта ваша бабушка! – заметил Марк, – я когда-нибудь к ней на пирог приду! Жаль, что старой дури набито в ней много!.. Ну, я пойду, а вы присматривайте за Козловым, – если не сами, так посадите кого-нибудь. Вон третьего дня ему мочили голову и велели на ночь сырой капустой обложить. Я заснул нечаянно, а он, в забытьи, всю капусту с головы потаскал да съел… Прощайте! я не спал и не ел сам. Авдотья меня тут какой-то бурдой из кофе потчевала…
– А вот что: не хотите ли подождать? Я сейчас кучера пошлю домой за ужином, – сказал Райский.
– Нет, я поужинаю ужо дома.
– Может быть… у вас денег нет?.. – робко предложил Райский и хотел достать бумажник.
Марк вдруг засмеялся своим холодным смехом.
– Нет, нет – у меня теперь есть деньги… – сказал он, глядя загадочно на Райского. – Да я еще в баню до ужина пойду. Я весь выпачкался, не одевался и не раздевался почти. Я, видите ли, живу теперь не у огородника на квартире, а у одной духовной особы. Сегодня там баню топят: я схожу в баню, потом поужинаю и лягу уж на всю ночь.
– Вы похудели – и как будто нездоровы! – заметил Райский, – глаза у вас…
Марк вдруг нахмурился, и лицо у него сделалось еще злее прежнего.
– А вы на мой взгляд еще нездоровее! – сказал он. – Посмотритесь в зеркало: желтые пятна, глаза ввалились совсем…
– У меня разные беспокойства…
– И у меня тоже, – сухо заметил Волохов. – Прощайте.
Он ушел, а Райский тихо отворил дверь к Леонтию и подошел на цыпочках к постели.
– Кто тут? – спросил слабо Козлов.
– Здравствуй, Леонтий – это я! – сказал Райский, взяв за руку Козлова и садясь в кресло подле постели.
Козлов долго всматривался, потом узнал Райского, проворно спустил ноги с постели и сел, глядя на него.
– А тот ушел? Я притворился спящим. Тебя давно не видать, – заговорил Леонтий слабым голосом, с промежутками. – А я всё ждал – не заглянет ли, думаю.
560
Лицо старого товарища, – продолжал он, глядя близко в глаза Райскому и положив свою руку ему на плечо, – теперь только одно не противно мне…
– Меня не было в городе, – отвечал Райский, – я сейчас только воротился и узнал, что ты болен…
– Врут, я не болен. Я притворился… – сказал он, опуская голову на грудь, и замолчал. Через несколько минут он поднял голову и рассеянно глядел на Райского.
– Что бишь такое я хотел сказать тебе?..
Он встал и пошел неровными шагами по кабинету.
– Ты бы лег, Леонтий, – заметил Райский, – ты болен…
– Я не болен, – почти с досадой отвечал Козлов. – Что это вы все, точно сговорились, наладили: болен да болен. А Марк и лекаря привел, и сидит тут, точно боится, что я кинусь в окно или зарежусь…
– Ты, однако, слаб, насилу ходишь – право, ляг…
– Да, слаб, это правда, – наклонясь через спинку стула к Райскому и обняв его за шею, шептал Леонтий. Он положил ему щеку на голову, и Райский вдруг почувствовал у себя на лбу и на щеках горячие слезы. Леонтий плакал.
– Это слабость, да… – всхлипывая, говорил Леонтий, – но я не болен… я не в горячке… врут они… не понимают… Я и сам не понимал ничего… Вот, как увидел тебя… так слезы льются, сами прорвались… Не ругай меня, как Марк, и не смейся надо мной, как все они смеются… эти учителя, товарищи… Я вижу у них злой смех на лицах, у этих сердобольных посетителей!..
Райского самого душили слезы, но он не дал им воли, чтоб не растравлять еще больше тоски Леонтья.
– Я понимаю и уважаю твои слезы, Леонтий! – сказал он, насилу одолевая себя.
– Ты добрый, старый товарищ… ты и в школе не смеялся надо мной… Ты знаешь, отчего я плачу? Ты ничего не знаешь, что со мной случилось?..
Райский молчал.
– Вот я тебе покажу… – Он пошел к бюро, вынул из ящика письмо и подал ему.
Райский пробежал глазами письмо от Ульяны Андреевны, о котором уж слышал от бабушки.
– Уничтожь его, – советовал он, – пока оно цело, ты не успокоишься…
561
– Как можно! – с испугом сказал Леонтий, выхватывая письмо и пряча его опять в ящик. – Ведь это единственные ее строки ко мне: других у меня нет. Это одно только и осталось у меня на память от нее… – добавил он, глотая слезы.
– Да, такое чувство заслуживало лучшей доли… – тихо сказал Райский. – Но, друг Леонтий, прими это как болезнь, как величайшее горе… Но всё же не поддавайся ему – жизнь еще длинна, ты не стар…
– Жизнь кончилась, – перебил Леонтий, – если…
– Если что?
– Если она… не воротится… – шепнул он.
– Как, ты хотел бы… ты принял бы ее теперь!..
– Ах, Борис, и ты не понимаешь! – почти с отчаянием произнес Козлов, хватаясь за голову и ходя по комнате. – Боже мой! Твердят, что я болен, сострадают мне, водят лекарей, сидят по ночам у постели – и всё-таки не угадывают моей болезни и лекарства, какое нужно, а лекарство одно…
Райский молчал.
Козлов подошел к нему большими шагами, взял его за плечи и, сильно тряся, шептал в отчаянии:
– Ее нет, – вот моя болезнь! Я не болен, я умер, и настоящее мое, и будущее – всё умерло, потому что ее нет! Поди, вороти ее, приведи сюда – и я воскресну!.. А он спрашивает, принял ли бы я ее! Как же ты роман пишешь, а не умеешь понять такого простого дела!..
Райский видел, что Козлов взглянул, наконец, и на близкую ему жизнь тем же сознательным и верным взглядом, каким глядел на жизнь древних, и что утешить его нечем.
– Теперь я понимаю, – заметил он, – но я не знал, что ты так любил ее. Ты сам шутил, бывало: говорил, что привык к ней, что изменяешь ей для своих греков и римлян…
Козлов горько улыбнулся.
– Врал, хвастал, не понимал ничего, Борис! – сказал он, – и не случись этого… я никогда бы и не понял. Я думал, что я люблю древних людей, древнюю жизнь, а я просто любил… живую женщину; и любил и книги, и гимназию, и древних, и новых людей, и своих учеников… и тебя самого… и этот город, вот с этим переулком, забором и с этими рябинами – потому только – что ее любил! А теперь это всё опротивело: я бы готов
