Анатоль Франс - 7. Восстание ангелов. Маленький Пьер. Жизнь в цвету. Новеллы. Рабле
Я дал себе слово не ходить туда, даже поклялся в этом; но я отлично знал, что пойду, и вскоре улица Бас-дю-Рампар стала для меня заветной целью.
Во время чая я приблизился к княгине; я видел ее по-прежнему как бы в сияющей дымке, но вместе с тем различал четкие и твердые черты лица, составлявшие ее главную особенность; у нее были широкие свободные движения, более ритмичные и музыкальные, чем у других женщин. Меня поразило каким-то испугом равнодушное выражение ее прекрасного лица, замкнутого, как могила. Если бы тогда понадобилось определить чувство, которое внушала мне эта женщина, я, пожалуй, сказал бы: это ненависть, но ненависть обезоруженная, спокойная и прекрасная, как она сама. Княгиня уехала рано. После ее ухода я испытал ощущение, что не расстался с ней и что отныне, где бы она ни находилась, она всегда будет со мной.
И действительно, теперь я видел ее яснее, чем мог видеть в ее присутствии. Я восстановил в памяти все ее черты: низкий лоб, соединенный почти прямой линией с переносицей, глаза цвета расплавленного золота с черным ободком, горделивый носик с трепещущими ноздрями, полураскрытые изогнутые алые губы, как бы соединяющиеся в поцелуе, белая полная шея, высокая грудь и широкие плечи. Да, я ненавидел ее за то, что, сама того не зная, она завладела моей жизнью, за то, что ничего не даст мне взамен, кроме призрака, ибо я ни на минуту не обольщался надеждой понравиться ей; в те годы все женщины внушали мне робость, от которой я долго еще не мог излечиться; но перед этой я испытывал не робость, а страх, трепет, священный ужас. Г-жа Эрио, когда я прощался с ней, язвительно сказала:
— До свиданья, сударь. И, пожалуйста, в следующий раз приходите с другой физиономией.
Тут я понял, что мой недуг тяжелее, чем я думал, раз я не в силах его скрыть, раз даже посторонним заметны признаки моего смятения. Я был подавлен. И еще более огорчился, когда, войдя в свою комнату, невзрачную, но знакомую и любимую, почувствовал отвращение. Все, что не было «ею», стало для меня ничтожным и постылым, и я не знал, где поместить видение, которым был одержим.
На другое утро призрак снова предстал передо мною.
Я отправился в Национальную библиотеку и выписал нужные мне книги. Мне предстояло написать заметку о Паоло Учелло[434]. Не способный ни о чем думать, не владея своими мыслями, я все же справился с задачей довольно сносно и таким образом убедился, что для умственной работы, при некоторых врожденных способностях, достаточно простого прилежания и что мы ждем вдохновения большей частью только из презренной лени. Было шестое мая; я назначил на четырнадцатое свой визит в мастерскую на улице Бас-дю-Рампар. За это время наваждение со дня на день ослабевало, и муки мои смягчались. Я чувствовал, что напрасно хочу увидеть ту, которая оставила мне свою тень, но все же не отступился от своего намерения. Четырнадцатого мая я нарядился особенно тщательно и надел самый новый галстук. У меня было две булавки: одна с полураскрытым эмалевым цветком между двумя золотыми листочками, другая, сделанная из серебряной медали эпохи Александра с изображением головы Юпитера-Аммона. Я выбрал медаль как изделие более строгого стиля. Припоминая, как я был молчалив и неловок, когда меня представили княгине Багратион, я думал, что она откажется меня принять. Но не все ли равно? Мне нечего было бояться, ибо не на что было надеяться.
Дом был низенький; в мастерскую вела лесенка с тремя ступеньками. Я вошел. Княгиня приняла меня, как старого знакомого, и, не выпуская из пальцев стеки, извинилась, что у нее руки в глине. Она была одета в простую серую свободно ниспадающую блузу. Эта блуза казалась удивительным и необычайным откровением, потому что женщины не носили тогда платьев по фигуре, а скрывали свою природную стройность под разными ухищрениями портних. Теперь нельзя и представить себе, какое величие придавало женщине, сложенной, как Мария Багратион, это грубое одеяние, переносившее ее из пошлого мирка светских мод в блаженные сферы нимф и богинь. Кожа ее не была такой золотистой, как показалось мне в сиянии свечей и люстр; зато дневной свет, падавший сверху, из застекленного потолка мастерской, освещая ровную прямую линию профиля, придавал чертам ее лица божественную чистоту. Скульпторша заканчивала бюст г-на Виардо, уже совсем старика, который, позируя, все время дремал. Мелкими шагами она то отступала от скульптуры, чтобы судить о ней на расстоянии, то снова подходила лепить, и было заметно, что она слегка близорука. Ее работа показалась мне выразительной, сильной и грубоватой. Мастерская была заполнена гипсами, старинными иконами, небрежно брошенными персидскими тканями. Г-н Виардо, которого мне случалось видеть и прежде, был там не единственным посетителем. На диванах, среди разбросанных подушек, сидело трое мужчин, молодой и два старика. Я не знал, кто они такие, потому что хозяйка дома не знакомила никого. Они курили папироски и изредка перекидывались словами. Минут через двадцать после моего прихода Мария Багратион сказала, обратившись к высокому молодому блондину:
— Кирилл, сыграйте что-нибудь.
Тот сел за фортепьяно и заиграл с поразительным мастерством. К стыду моему, я не знал, что он исполняет. На нотной тетради я прочел: «Шопен. Скерцо». Я любовался движениями женщины, которые казались мне лучшей музыкой в мире.
Получив позволение переменить позу, пока Мария Багратион покрывала бюст мокрой простыней, г-н Виардо встряхнулся и вышел из сонного оцепенения. Это был большой знаток искусства, автор нескольких ценных трудов об испанской живописи и к тому же прекрасный человек. Он с большой добротой поздравил меня с тем, что я сотрудничаю в крупном издании биографий художников. Супруг самой замечательной певицы того времени и любитель музыки, он похвалил Кирилла Балашова за вдохновенную и блестящую игру. От него я и узнал имя юного виртуоза. Я находился в совершенно новом неведомом мире. Я распростился, не сказав и двух слов с Марией Багратион.
Я так и не познакомился с нею ближе, да, пожалуй, и не хотел этого. Я оказался мудрее, чем могут думать читатели этих строк, мудрее, чем думал я сам: я проник в тайну Эроса, я понял, что истинная любовь не нуждается ни в симпатии, ни в уважении, ни в дружбе; она живет желанием и питается обманом. Истинно любят только то, чего не знают. Каким путем я постиг эту недоступную разуму истину? Я обладал всем, чего можно достигнуть в любви: призраком. Я водил с собой любимый образ по Медонским лесам и по паркам Сен-Клу. И был счастлив.
Я нанес визит г-же Эрио, которая приняла меня почти так же дружески, как всегда, но ни словом не упомянула о княгине Багратион. Г-н Мильсан, которого я там встретил, улучил минуту, когда мы оказались одни, и спросил, бываю ли я в мастерской на улице Бас-дю-Рампар. Я ответил, что бываю, но редко.
— Она не умеет принимать гостей, — заметил он, — это дикарка…
Мои посещения дома на улице Бас-дю-Рампар продолжались по-прежнему. Каждый раз, переступив порог мастерской, я переносился на другую планету. Однажды я застал Марию Багратион одну; она стояла за рабочим столом, поглаживая статуэтку нагой женщины. Мне захотелось поговорить об ее искусстве, и, стараясь избегать банальных комплиментов, я похвалил ее твердую резкую манеру, необычную для женщины. Она как будто была довольна моими словами, но не поддерживала разговора. Я попробовал оживить беседу, превознося греческое пластическое искусство, которое возбуждало во мне пламенный восторг. Но она не последовала за мной в эти далекие сферы, и разговор заглох окончательно. Чтобы не мешать ей работать, я умолк. Минут через двадцать она указала мне на книжку без переплета, валявшуюся на диване, и попросила прочесть вслух отмеченное ею место. Это был томик дешевого издания Платона во французском переводе какого-то профессора. Страница была заложена на отрывке из «Пира»[435], и я прочел вслух.
«Из числа людей, совершивших много прекрасных дел, боги только немногим даровали почетный дар, вернув из подземного царства их души; подвиг же Алкесты[436] был признан столь прекрасным и людьми и богами, что боги, восхищенные ее мужеством, вернули ее к жизни. Итак, благородную и доблестную любовь чтут даже боги!
Не так почтили они Орфея[437] сына Эагра. Они прогнали его из преисподней, не дав ему того, о чем он просил. Вместо того чтобы вернуть ему жену, они показали ему лишь ее призрак, в наказание за то, что у него, изнеженного кифареда, не хватило мужества. Вместо того чтобы, подобно Алкесте, умереть за ту, кого любил, он, призвав на помощь свое искусство, ухитрился живым проникнуть в преисподнюю. Поэтому разгневанные боги покарали его за малодушие и послали ему смерть от руки женщин».
Мария Багратион слушала чтение с тем же бесстрастием, какое проявляла во всем. Но на последней фразе она прервала меня и сказала задумчиво:
