Император и ребе, том 2 - Залман Шнеур

Эстерка, за последние два года не изменилась. Она еще сильнее вцепилась в свой обет… Этот проклятый наполовину искренний, наполовину надуманный обет, который сначала был взят ею на себя скорее назло себе и в отместку своему отцу, реб Мордехаю Леплеру, продавшему ее распущенному и богатому откупщику, потом оказался направлен своим острием против него, Йосефа, ее первого жениха. Может быть, именно потому она так жестоко вела себя с ним, что он с самого начала проявил себя таким слабым, недостаточно романтичным: не похитил ее из отцовского дома через окно за день до того, как она вышла замуж за другого; не убежал с ней в Германию, к тем самым «берлинчикам» в духе Мойше Мендельсона, к кругу которых он, Йосеф, принадлежал. И сейчас, годы спустя, когда в жизни обоих произошел перелом, он с самого начала был деликатен с ней, не принуждал ее, не взял штурмом… Это привело к тому, что она снова начала тосковать по своим прежним ночам в Петербурге, какими бы нездоровыми они ни были. Ведь она до сего дня ненавидела память о Менди Ноткине, и все же, на свой женский бессмысленный манер, была влюблена в покойного, в его плотские безумства, которые еще витали в ее памяти. Она только притворялась холодно-отстраненной, загадочно-чистой. Возможно, она сама себе не отдавала в этом отчета, но, тем не менее, это было так. Поэтому она так и пугается, когда дело доходит до такого обычного дела между женихом и невестой, как объятия, поцелуи и сладкое биение сердца. И, как только он, Йосеф Шик, подходит поближе, немного чересчур, по ее мнению, близко, она больше не может доверять себе и зовет своего сынка. А Алтерка, этот гнусный «байбак», который вырос таким крепким и которому уже давно стали малы его бархатные короткие штанишки, тоже хорошо играл свою роль. Свежий и нахальный, он вбегал в комнату и защищал ее. Йосеф Шик и этот паренек больше не разговаривали друг с другом. Йосеф даже не утруждал себя тем, чтобы изображать подобие улыбки, когда смотрел на сынка Эстерки. А молодого наглеца это ничуть не беспокоило. Его маленькие глазки становились с каждым днем все более сальными, руки — все более крепкими, его подбородок сильно выступал вперед, как у покойного батюшки и у деда. Ноткинский подбородок!

Он, этот мальчишка, понимал теперь гораздо лучше, чем прежде, что его красивая мама прихорашивается ради этого лысоватого жениха, который заходит в их дом почти каждый день. Но как только этот жених приближается хоть на шаг ближе, чем можно, тут же он, Алтерка, незамедлительно должен оказаться на месте, перехватить тоску матери по «чужому» мужчине и получить ее поцелуи, предназначавшиеся для чужака. При этом губы матери горели, а ее синие глаза были затуманены. И точно так же затуманены были глаза Алтерки. Странная игра, от которой кипела кровь и от которой часто становилось тошно, как от чего-то слишком пряного, например персидского порошка от тараканов, который он, Йосеф Шик, толок здесь время от времени в своей аптечной ступке…

Поэтому все это не закончилось большой ссорой два года назад, когда Кройндл пришла к нему мириться от имени Эстерки… Потом было еще много подобных ссор. Он, Йосеф, уже не раз пробовал отделаться от «байбака», пытался не допускать, чтобы мальчишка вмешивался, когда он спорил с Эстеркой, как влюбленный жених спорит со своей невестой. Но Эстерка сильно этому сопротивлялась, она даже как-то упрекнула его:

— Ты хочешь только того, чего хотят все мужчины, чего хотел Менди, безжалостно, не считаясь с тем, что я страдаю еще больше, чем ты…

— Мужчина всегда обязательно должен быть немного безжалостным, — побледнел тогда Йосеф, — но его имя больше упоминать не смей, слышишь? Не смей упоминать!..

Эстерка хорошо знала эту внезапную страстную бледность. Она смягчилась и с печальной улыбкой добавила:

— Ах, все мужчины хотят одного и того же. Все они одинаковы. Но тысячи бывших невест расскажут тебе, что после свадьбы они совсем не так счастливы, как думают их мужья. Потому что мужчины думают только о себе. Они даже не понимают, как играть в унисон с теми, кого любят. А когда их жены приходят в себя, они точно так же разочарованы, как и я…

— А ты, откуда ты знаешь все это так хорошо, скромница ты моя? Пока что это ты, ты играешь плохо, а не я.

— У меня был хороший учитель. Тот, чье имя ты даже слышать не желаешь. Кроме того, я много размышляла…

— Размышляла, размышляла! Ты еще додумаешься. Пока что ты размышляешь только о себе самой. Ведь то, в чем ты меня упрекаешь, делаешь ты сама, а не я.

— И ты хочешь этим сказать…

— Я хочу этим сказать, что по своей сути ты, может быть, более греховна, чем сама полагаешь… Ты еще носишь в себе дикие игрища твоего покойного мужа, его пересоленную любовь к тебе и твоему телу. Поэтому и не чувствуешь во мне никакого вкуса. Я для тебя слишком нормален. То, что я обожествляю тебя, для тебя серо, моя страсть к тебе тоже сера…

Эстерка вышла из себя. Бледность ее лица перешла в матовую зелень. Но она тут же взяла себя в руки. Ее синие глаза смотрели поверх лысоватой головы Йосефа:

— В том, что ты говоришь, возможно, есть доля правды. Мой отец проклинает меня еще больше, чем ты, потому что… Но тем не менее это так. И тебе придется подождать… если ты хочешь.

— И после ожидания ты останешься той же самой…

После подобных обменов колкостями, когда Адам и Ева показывали друг другу скрытые когти, когда оба собирались высказать всю правду и в то же самое время не сказать ничего, — Йосеф Шик уходил от Эстерки раздраженный, вдвойне неудовлетворенный, дурно вознагражденный за свое терпение и свою тоску. Тогда он уже сам искал ту, которая приняла образ Эстерки, наряжалась в ее поношенные платья и подражала выражениям ее лица и мягким, текучим движениям. Это было для него насущной необходимостью, необходимостью человека, погибающего от жажды, а с другой стороны — сладкой местью, в которой каждый несчастливо влюбленный освежает свою упрямую страсть.

А Кройндл понимала его с полуслова. Понимала по его печальным глазам и красным пятнам под его висками — как будто ему надавали оплеух. Под разными предлогами — что у нее, мол, в хозяйстве не хватает пряностей или что хозяйка сидит одна в комнате и плачет, Кройндл принялась захаживать в аптеку, причем каждый