Залман Шнеур - Шкловцы
Прошло несколько дней, но горшок под канапе все не давал Велвлу покоя. Эта тайна, которая в нем заключена… Тайна! Велвл пытался в своем воображении создать ясное представление об этой тайне: все выходило какое-то лакомство, райское наслаждение. Говорят, что от свинины человек становится крепким, крепким как камень… Что называется, загривок как у борова. Крепкий!
Встает Велвл рано утром, но не вспоминает ни о ребе, ни о Бово Басро[64], ни о молитве… Ленится и зевает. Но стоит ему оказаться рядом с горшком под канапе, сразу становится проворным и прилежным и начинает быстро-быстро одеваться. Раз, два — и готово.
Велвл начал готовиться к «согрешению». Черт его знает, как он, девятилетний мальчик, стал вдруг таким умным и хладнокровным, как он сумел так все хитро рассчитать, чтобы в доме никто ничего не заподозрил. Он, например, отчетливо понимал, что ему будет трудно взять от большого куска, который лежит в горшке: прокрасться под канапе, поднять крышку, размотать холстину, вытащить четырехугольный кусок и отрезать кусочек ножичком, спрятанным в кармане, а потом все привести в порядок — трудное дело. За это время кто-нибудь может войти, старая стерва может заметить, что немного не хватает. Микитин подарок, это не шутка! Здесь надо сделать все гладко и тонко. Засунул руку в горшок, схватил и…
Велвл запасся терпением и стал ждать, чтобы старуха сама достала кусок. Но она все время боится, что ей будет мало, — и отрезает себе по кусочку от чего-нибудь другого. Такая уж у нее натура: так она ест и хлеб, и мясо, и огурцы. Вот если бы осталось несколько кусочков «того самого», он, Велвл, смог бы взять себе — украл бы малюсенькую крошечку, так чтобы стерва ничего не заметила. Велвл даже приготовил бумажный мешочек для будущих кусочков и спрятал его в карман. Ко всем прочим несчастьям этот мальчик, который уже учит Гемору, был еще и чистоплотным.
Проходит еще день, наступает четверг. Приходит Велвл из хедера домой пообедать и видит, как наша бабка тащит из горшка четырехугольный белый кусок… Отрезает себе восемь маленьких кусочков, заворачивает большой кусок в домотканую холстину, кладет его обратно в горшок под канапе и садится есть. Жует медленно, сосредоточенно. Ее щеки в складках и морщинистые виски шевелятся, движутся, подпрыгивают — прямо машина какая-то! Она из Велвла все жилы вытягивает своим жеванием. Ее-то ведь не касается, что мама скоро погонит Велвла обратно в хедер… Но Велвл прикидывается, будто ничего не заметил. Листает с простодушным видом какую-то книжку с картинками и то и дело исподтишка бросает взгляд на четырехугольные кусочки. Велвл боится, что она ему ничего не оставит. Что он ее не знает, что ли? Ей бы только наесться, этой стерве. Но уж когда она ест — все, она слепа и глуха. Мама боится, как бы она и тарелку не съела. Велвл сам слышал, как мама так сказала. Тихо, она уже крестится!.. Стряхивает крошки с фартука и икает. Целых три кусочка осталось от трапезы. Она встает и охает. Благочестиво пялит глаза в потолок, берет три белых кусочка, кладет их в горшок, даже не заворачивая их в холстину, и закрывает горшок крышкой.
У Велвла аж ушам стало жарко. Он чувствует, что скоро что-то сделает. Он не хочет, не хочет… И все-таки он это сделает… Тут, однако, вмешивается мама. Она входит в детскую, рукава закатаны, в руках веник, грудь вздымается от раздражения. Похоже, она только что с кем-то поругалась. Стоит ей увидеть мальчика, который уже учит Гемору, как она сразу же, воздев веник и размахивая им, изливает на него весь свой гнев:
— В хедер иди! Он мне будет тут болтаться! Только его мне здесь не хватало!
Велвл берет ноги в руки и убегает в хедер. Уши у него горят, и что-то сжимает сердце. И снова порция «лапши»[65] от ребе, и снова минха, и снова майрев, а потом ужин, и снова сон и носовой свист. Но Велвл боится тронуть ночью горшок под канапе, кажется, там спрятался кто-то черный, хитрый: оперся острой мордочкой о горшок и смотрит на Велвла пройдошливыми глазенками.
5Назавтра, в пятницу у учеников хедера короткий день. Велвл освобождается часа в два, приходит домой к обеду накануне субботы[66], крутится по дому, обедает без аппетита. Он ложится ненадолго на свою застеленную кровать, потом нехотя играет с младшими братишками. В его взволнованной голове звенят интонации, с которыми читают недельный раздел, и сверлят ее, сверлят, и никак от них не избавиться.
— Мама! — вдруг зовет Велвл. — Знаешь, как делают шалшелес?[67]
— Да что ты вдруг ни с того ни с сего?
— Шалше-е-е-лес!
— Пошел вон!
Велвл уходит и даже не обижается. В голове у него туман, уши горят.
Он ждет того мгновения, когда никого не будет в детской. Каждую минуту забегает в кухню, откуда доносится запах перченой рыбы и печеных яблок. Он проверяет потихоньку, можно ли снять крышку с горшка так, чтобы никто ничего не услышал… Но мама слышит, что Велвл что-то делает с горшками, и награждает его тумаком, ругает и обещает все рассказать папе. Велвлу так и не удается хоть на минутку остаться наедине с тем самым канапе… Прямо хоть иди и кричи: «Шма Исроел!»[68] Выходит няня — входит мама, выходит мама — вкатывается братишка Файвка со своей деревянной тележкой: вьо-вьо… Нашелся извозчик Велвлу на голову. Только выгонит Файвку — начинает вопить младшенький так, будто его ущипнули за животик. Мама с няней опять с криками прибегают в детскую. Весеннее солнце кануна субботы начинает садиться за дальним лесом. Красные пятна заката текут по дранковым крышам местечка. Пора приводить в порядок одежду, и Велвлу доверяют почистить щеткой папины сапоги. И тут же начинают заставлять: скорей-скорей, мой голову горячей водой, надевай субботние штанишки, беги за свечками, которые мама, как обычно, забыла купить.
Наконец он снова в детской.
Тихо! На этот раз никого. Младенец спит и чмокает во сне губами. Тоже человек! Увидел, поди, во сне молочную монопольку. Полумрак. Где-то вдалеке ревет скотина… Молчи, скотина! Велвл ловко опускается на колени около канапе. На колени и прямо в новой субботней одежде. «Видела бы это мама!..» Выхватывает бумажный мешочек из кармана, одно движение — крышка поднята… И вот он уже ощущает между пальцами «маленький четырехугольный кусочек». Как что-то опасное, он бросает его в мешочек, ловко и осторожно, засовывает мешочек в карман… Готово!
Велвл оглядывается: все тихо. Глиняный горшок стоит на своем месте как истукан. Тихо. Кажется, ничего не произошло? Только сильно бьется сердце. Так и подкатывается к горлу.
— Му-у-у! — ревет скотина на улице. Уже совсем близко. Это она стыдит Велвла: «Грех!..»
Велвл, стыдясь самого себя, спокойно и солидно выходит из полутемной детской. Ему еще нужно пересечь столовую… Там уже пьют чай… Папа молится минху, произносит Шмоне-эсре: стоит с полузакрытыми глазами и шепчет что-то беленой стене.
— Что ты там копаешься, когда все уже пьют чай! — раздается голос тети Фейги.
— Сейчас-сейчас… — вполголоса отвечает Велвл и выскальзывает из комнаты.
Быстро вскарабкивается по лестнице и, как кошка, залезает на маленький чердак над сенями рядом с коровником. На этом чердачке всегда полно сена и соломы, которую сбрасывают прямо в коровник и как подстилку для скотины, и как ее ужин. Сейчас сюда залез Велвл. Сухая душистая солома странно трещит под его осторожными шагами. В заброшенном углу чердака, под кучами сена и вязанками соломы он уже устроил себе пару дней тому назад глубокую, темную «пещеру», в которой он сможет наконец спокойно «согрешить».
Из больших щелей в гнилой дранковой крыше на чердак сеется серый, задумчивый свет… Едва видны куски других крыш, позолоченный шпиль собора, маленькие черные человечки… И неподалеку от дома дяди Ури — голова мужицкой лошадки с натянутой до самых ушей торбой. Голова движется вверх и вниз. Велвлу показалось, что это она ему подмигивает. И щелки в крыше взглянули на него, как насмешливые, воровато прищуренные глазенки, которые все понимают, от которых не скроешься…
Но Велвл собрался с духом, забрался как можно глубже в свою пещеру, лицом к сену, чтобы было еще темней, чтобы самому ничего не видеть, и вытащил «четырехугольный кусочек»…
Его руки дрожали. Теперь ему совсем расхотелось пробовать вкус трефного. Того, чего прежде он так желал, к чему так долго стремился, чего так терпеливо ждал.
И все-таки он с силой засовывает себе в рот этой откусывает кусочек, откусывает. Трудно откусить от такого ужасно трефного.
Соленое. Жирное. Невкусное. И это все наслаждение от «свиньи»? А где же чудесный вкус? Чудесная тайна?.. Где чужая гойская тайна?..
Все же Велвл пытается уговорить сам себя, что трефное — очень вкусное, вкусное и «здоровое». Он крепко кусает кусочек передними зубами и при этом щупает свой тощий загривок, так как хочет удостовериться, что тот потолстеет, почувствовать, как именно это произойдет.
